Евгений Корш - Страсть на двух различных ступенях общества

Мы подружились, как нельзя лучше. Девушки были молоды и веселы, невинны, а как их было четыре, то и не робки. Я считал черты на руках их, рисовал странныя фигуры из Эвклида, и, с помощию «Ослинаго моста» предсказал Анне, что мужем ея будет старший сын какого нибудь Лорда. Подали бутылку краснаго вина и несколько пирожков, – о, как мы были счастливы, разговорчивы, веселы! Я благословлял судьбу моего приятеля, и пробыл там до часа за полночь. Я узнал, что три молодыя девицы были дочери хозяина этого дома, а после некоторых отговорок сказали мне и его имя: оно принадлежало человеку хорошей фамилии, который женился на актрисе, и пришел в затруднительныя обстоятельства. Он не мог ни трудиться, ни просить, но мог жить своим умом: он играл, – выиграл, – вошел в долю с одним известным игорным домом, и сделал себе порядочное состояние, без особеннаго унижения себя в глазах публики. Жена его давно умерла. Она оставила ему трех дочерей. Я часто слыхал, что оне очень милы, но отец довольно хорошо умел прятать их от любителей красоты, держа в заперти. Теперь я увидел их: точно, оне были веселы и невинны; плохое воспитание, недостаток материнскаго надзора и примеры не слишком благонравнаго родства сделали их склонными к шалостям и приключениям, именно такими, которыя могли пригласить к себе стараго Габриеля, и простить ошибке, заманившей к ним, вместо его, астролога помоложе. Но четвертая дева! Теперь, теперь о ней. Вообразите девушку лет семнадцати, лицем моложе, видом зрелее своего возраста; волосы ея темны, мягки, шелковисты и причесаны по-Христиански, то есть, ни по-язычески, на манер Греческих богинь, ни по-жидовски, а с пробором и двумя легкими колечками по вискам; лоб ея бел и прозрачен, – прямыя брови, длинныя ресницы, глаза истинно голубые, – не того холоднаго сераго цвета, который идет за голубой у незнающих, но роскошнаго, яснаго, бархатнаго, – какими бы создал их сам Рафаэль в мечте о голубом цвете; нос не особенно прекрасный (я, с своей стороны, довольствуюсь в женщинах второстепенными носами), но увлекательный и на месте; ротик такой свежий и молодой, что вы можете назвать его подобным хоть тому, из котораго, по словам волшебной сказки, падали нежнейшие цветы; зубки белые и мелкие, с легкими промежутками, что, на мой вкус, не дурно, хотя физиономисты называют эту черту обманчивою; прелестныя руки, атласная кожа, ямочки – и смех, будто серебро. Вот изображение Юлии Л**, и я влюбился в нее по уши. Она мало говорила, а когда и заводила речь, то робко смотрела в сторону, очаровательно смеялась и безпрестанно краснела. Все это было упоительно до чрезвычайности. Я был очень благодарен моему товарищу за то, что он навел меня на такой клад, и когда, в час за полночи Анна провожала меня с лестницы и все оне обещали мне радушный прием на другой день, я думал, что мне опять восемнадцать лет. Ах, счастливый возраст! Какия у меня были тогда надежды, какое сердце! Могу ли снова полюбить другую?… Конечно, нет! Очень хорошо: так я могу видаться с Юлией без всякаго опасения.

На следующее утро мой вчерашний товарищ был у меня за завтраком. Я дружески тряс его за руку, – только что не целовал ее. От моих восторгов, уста его искривлялись самою тлетворною улыбкою.

– Воздержись, любезный друг! говорил он. Что ты затеваешь? хочешь погрузиться в эту любовь?

Любовь?…. погрузиться?…. Что это! Я иду к Юлии.

– Умываю руки от последствий.

– Ты их предвидишь, что ли?

– На этот вопрос нет ответа; но разве каждый, в ком есть капля здраваго смысла, не видит, чем такия глупости непременно должны оканчиваться? Добро! вспомни старую басню о горшках, глиняном и золотом, плывших по реке: глиняный так чванился своим другом, а лишь только течением снесло их вместе поплотнее, он разбился в дребезги.

– Что это за выходка, Джон? Какое соотношение между золотым и глиняным горшками и Юлией?

– В любви все женщины похожи на глиняные горшки. Хочешь ли ты разбить этот горшок своим столкновением?….

Предостерегательный тон моего приятеля сделал было во мне некоторое впечатление, но оно скоро миновало. Я пошел в известный дом, был принят, и опять видел Юлию, она еще милее днем, нежели вечером; в ней такая свежесть, такая чистота; юность ея прозрачна, будто ткань из света, и вся еще блестит росою детства. Мне хотелось бы, чтоб она побольше говорила: ея молчание бременит меня всею тягостию моих чувствований; однако ж глаза ея не так скромны, как уста, и с их помощию мы разговариваем самым приятным образом. И так я влюблен, как нельзя более. Я давно предчувствовал, что этот приятный случай меня ожидает, но, кажется, я несу свой жребий с надлежащею твердостью, хотя, надобно признаться, он имеет свои невыгоды: при любви все прочия наслаждения становятся пошлыми; игра перестает быть упоительна, вино теряет свою силу, товарищи надоедают, в клубе с ума сойдешь от скуки. Надобно любви иметь свои прелести, чтоб вознаграждать за все те удовольствия, которых она лишает, – и я не дошел еще до самой усладительной эпохи в этой истории, – до переписки! Когда станешь получать письма, тогда обновишься жизнию, эфир разольется по жилам. Какое сладостное торжество, вынудить у пера все те выражения, которыя потом должны подтвердиться изустно, не смотря ни на какую застенчивость! Какими новыми предметами наполнен день, какая новая возбудительность таится во времени! Через два часа я об ней услышу! – и, произнося это, в каком ожидании, с какими надеждами, с каким страхом, трепетанием нервов, живешь до тех пор! Но, увы! чем оканчиваются все эти восторги? Горем в случае неуспеха, пресыщением в случае удачи. Без сомнения, чрезмерная любовь ложный расчет. Я согласен с Г. Миллем: нам надлежало б иметь иное воспитание. Но как, по несчастию, я воспитан на старинный лад, то опасаюсь, что мне уже не исправиться. Когда сбудется со мною предсказание стараго Габриеля, когда у меня будет семеро детей, я стану воспитать их по Г. Миллю. Они у меня выростут на политической экономии страстей, и никогда иначе не влюбятся, как расчитав до последней точности, во что им это обойдется! Между тем я отвезу этот гераний к Юлии.

История моей страсти становится важнее и дельнее обыкновеннаго. Но извольте ограничить свое любопытство одними подлунными приключениями: сверхестественнаго уже нет в Европе; – разве согласитесь с тем, что иногда приходит мне в голову: что нет ничего столь дивнаго или чуждаго нашей земной обыкновенной природе, как дух, который животворит и преображает нас в то время, когда мы любим.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.