Георг Эберс - Уарда. Любовь принцессы

«Существует только одна поистине самоотверженная, совершенно чистая, божественная любовь, – подумал он, – любовь матери к своему ребенку. Если бы эти люди были действительно нечисты настолько, что оскверняли бы все, к чему прикасались, то каким образом они могли бы сохранить в себе такие чистые, нежные, святые, прекрасные чувства? Но, – продолжал он размышлять, – боги вложили материнскую любовь также и в душу львицы!» Он с сожалением взглянул на жену парасхита.

Но вот она отвернулась от больной девушки. Она уловила ее ровное дыхание, блаженная улыбка озарила ее морщинистое лицо. Она кивнула лекарю и затем с глубоким вздохом облегчения кивнула своему мужу, и тот, не переставая растирать левою рукою подошвы страждущей, поднял правую вверх в молитвенном жесте. Жена последовала его примеру.

«Как набожны и отзывчивы на доброту эти нечистые!» – подумал Пентаур, и его сердце восстало против древнего закона. «Да, – думал он, – материнская любовь свойственна даже гиене, но искать и обретать бога может только человек – существо, стремящееся к благородным целям». Сердце его наполнилось глубоким сочувствием, он опустился на колени возле больной девушки и вскинул руки в страстном, восторженном порыве облегчить страдания этих людей. Но он молился не о дочери парасхита, не о выздоровлении ее. Он взывал к богам, умоляя снять с нее древнее проклятие, просил освободить его собственную душу от тяготящих сомнений и о ниспослании ему силы, дабы он мог успешно справиться с трудной задачей.

Глаза больной следили за ним, между тем как он снова принял прежнее положение. Молитва возвратила ему прежнюю ясность духа. Он стал обдумывать, как ему следует вести себя с царевной, которую ему предстояло строго отчитать.

Он улыбнулся, когда мысленно сравнил себя с учителем Хуфу, важно читавшим ему наставления во времена его детства. Далее его живая фантазия представила ему, как дочь фараона с короною на гордом челе войдет в это убогое жилище, как царедворцы последуют за ней, выгоняя женщин из хижины, а лекарей оттесняя от больной девушки, и прогонят гладкую белую кошку с занимаемого ею сундука. Будет страшная толкотня и суматоха! При этом он представил себе, как разряженные придворные – и мужчины, и женщины – боязливо будут шарахаться от «нечистого», закрывать руками рот и нос и нашептывать старику, как он должен вести себя по отношению к дочери царя, милостиво осчастливившей его своим посещением. Старуха должна будет переложить со своих колен на циновку голову девушки, а парасхит оставить ноги внучки, которые он тер с такою заботливостью, чтобы встать и поцеловать прах у ног царевны, причем царедворцы бросятся вон от него, толкая друг друга. Наконец Бент-Анат бросит старику, старухе, а может быть, и девушке несколько серебряных или золотых колец, и Пентауру чудилось, точно он слышит восклицание придворных: «Да будет благословенна милость дочери Солнца!» и радостный крик вытесненных из хижины женщин. Он будто наяву видел, как светлый призрак оставил жилище «презренного», и вместо очаровательной страдалицы, дыхание которой явственно слышалось прежде, теперь лежит труп на сдвинутой со своего места циновке, а двое заботливо ухаживавших за нею существ сделались самыми несчастными из живущих и громко стенали от непомерного горя.

Пламенная душа Пентаура наполнилась гневом. Он хотел, как только приблизится шумная процессия царевны, стать у двери хижины и запретить дочери фараона входить туда, встретив ее строгими словами.

«Едва ли человеколюбие приведет ее сюда, – думал молодой жрец. – При дворе нуждаются в какой-нибудь перемене, в каком-нибудь новом развлечении: их так мало теперь, когда царь с войсками находится далеко на чужбине. Тщеславию вельмож временами льстит минутное сближение с людьми самого низкого сословия, им приятно возбуждать толки о доброте своего сердца. Это несчастье случилось кстати, и никто не будет размышлять о том, осчастливит или оскорбит этих жалких людей такое проявление великодушия».

Пентаур с яростью сжал зубы, думая уже не об оскорблении, угрожавшем царевне со стороны парасхита, а о предстоящем осквернении ею святых чувств обитателей этой убогой хижины.

Подобный духу света, поднявшему меч для уничтожения демона тьмы, он стоял, гордо выпрямившись, и прислушивался к звукам в долине, чтобы своевременно уловить крики скороходов или гул колес, возвещающий приближение ожидаемой процессии.

И вот он увидел, что дверной проем потемнел, какая-то фигура, низко наклонившись, со сложенными на груди руками, вошла в комнату и молча опустилась возле больной. Лекари и старики хотели встать, но царевна – а это была она – выразительным взглядом дала знать, чтобы они оставались на своих местах, долго и с любовью смотрела в лицо больной, гладила ее белую руку, а затем, обернувшись к старухе, прошептала:

– Как она хороша!

Жена парасхита согласно кивнула, а девушка улыбнулась и пошевелила губами, как будто она слышала эти слова и желала говорить. Бент-Анат вынула из своих волос розу и положила ее на грудь больной.

Парасхит, не выпуская ног девушки и следя за движениями царевны, прошептал:

– Да вознаградит тебя Хатор, давшая тебе красоту.

Царевна, все еще стоя на коленях возле девушки, повернулась к нему и сказала:

– Прости меня за то, что я невольно причинила вам горе.

Старик выпрямился, оставил ноги больной и спросил громко:

– Ты Бент-Анат?

– Да, – ответила царевна, низко склонив голову и так тихо, точно стыдилась своего гордого имени.

Глаза старика засверкали. Затем он негромко, но решительно сказал:

– В таком случае оставь мою хижину: она осквернит тебя.

– Нет, я не выйду отсюда, пока ты не простишь меня за то, что я сделала не по своей воле.

– Сделала не по своей воле, – повторил парасхит. – Я верю этому! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь. Взгляни сюда! – Он снял ткань с груди больной и указал на страшную кровавую рану. – Взгляни сюда, вот первая роза, которую ты положила на грудь моей внучки, а вторая – ей место там…

Парасхит поднял руку, чтобы выбросить розу за дверь, но Пентаур приблизился к старику и сжал его руку железной хваткой.

– Остановись! – воскликнул он с дрожью в голосе, но ради больной пытаясь сдерживаться. – Неужели твое уязвленное сердце и слабый рассудок не заметили третьей розы, которую дала тебе эта благородная рука? Гордая царевна положила на сердце твоего ребенка и у ног твоих прекрасный цветок чистого человеколюбия. Она явилась к тебе не с золотом, а со смирением, а тот, к кому приближается дочь Рамсеса, точно к равному себе, должен склонить перед нею свою голову, хотя бы он был первым вельможей этой страны. Поистине, боги не забудут такого поступка Бент-Анат, а ты должен простить ей, если хочешь, чтобы тебе была прощена вина, которая передана тебе по наследству от твоих отцов и за твои собственные прегрешения.