Георг Эберс - Уарда. Любовь принцессы

– Разве ты исследовал его сердце? – спросил главный астролог.

– Как этот кубок! – вскричал Гагабу. – Я изучал его непрестанно в течение пятнадцати лет. Этот человек был, есть и будет полезным для нас. Да, наши лекари употребляют горькую рыбью желчь и убийственные для человека яды в качестве лекарства, и подобные люди…

– В тебе говорит ненависть, – прервал раздраженного старика астролог.

– Ненависть? – переспросил тот, и губы его задрожали. – Ненависть? – И он ударил кулаком по своей широкой груди. – Правда, ненависть не чужда этому старому сосуду, но открой свои уши, астролог, и вы все выслушайте меня теперь. Существует два рода ненависти. Один род – это ненависть человека против человека, такую ненависть я в себе подавил, умертвил, уничтожил, и каких усилий мне это стоило! Божество может простить все, только не ненависть человека к человеку. Но есть ненависть другого рода, угодная небожителям, и я желал бы, чтобы она никогда не истощалась в моей груди, – это ненависть ко всему, что противится свету, добру и чистоте, ненависть Гора к Сету. Меня наказали бы боги, если бы я ненавидел Паакера, чей отец был мне другом. Но пусть духи мрака вырвут износившееся сердце из моей груди, если в нем погаснет отвращение к низкому, своекорыстному жертвователю, который хочет купить у богов земное счастье и в душе которого кишат темные помыслы и намерения! Небожителям не могут быть приятны дары Паакера, как тебе, астролог, не мог бы понравиться сосуд для розового масла, наполненный скорпионами, тысяченожками и ядовитыми змеями. Давно уже я руковожу его молитвами и никогда еще не слыхал от него мольбы о ниспослании чистых благ, зато тысячу раз слышал, как он молился о погибели людей, которых он ненавидит.

– Мне трудно понять, Гагабу, – сказал казначей, – почему ты, обыкновенно оправдывающий людей, когда мы их осуждаем, выносишь такой беспощадный приговор величайшему благодетелю нашего храма.

– А я понимаю то особенное рвение, с каким вы, такие охотники к осуждению в других случаях, прощаете этого… этого… ну, называйте его, как хотите! – вскричал старик.

– Сейчас он нам необходим, – заявил астролог.

– Согласен, – сказал Гагабу, понижая голос. – И я намереваюсь пользоваться его услугами таким же образом, как главный жрец пользовался ими для блага нашего дела, полного опасностей, потому что и такой путь хорош, если он ведет к цели. Даже божество часто направляет нас через зло ко благу, но следует ли из этого, что мы должны называть злое добрым и гнусное прекрасным? Пользуйтесь лазутчиком, как хотите, но не отучайтесь судить о нем по его чувствам и действиям, а не по дарам, которыми он осыпает вас. Позвольте ему пригнать хоть весь свой скот в загон храма и высыпать все свое золото в нашу сокровищницу, но не пятнайте себя мыслью, что дары от подобного сердца и от такой руки угодны божеству. А главное, – эти слова старик произнес с особенным чувством, – главное, не оставляйте заблудшего человека в убеждении – а вы как раз делаете это, – что он на истинном пути, так как наша первая обязанность – вести к добру и правде души людей, вверенных нашему попечению.

– О мой учитель! – вскричал Пентаур. – Какою кротостью дышит твоя строгость!

– Я показываю вам язвы этого человека, – сказал старик, покидая собрание, – и вашею заслугою будет преувеличивать их значение, вашим позором – умалять их. Если вы отныне не будете выполнять свои обязанности в этом отношении, то когда-нибудь придет Гагабу со своим ножом, повергнет больного на землю и вскроет его болячки.

Во время речи старика астролог много раз пожимал плечами. Теперь, обращаясь к жрецам из Хенну, он сказал:

– Гагабу – старый сумасброд, и вы слышали из его уст проповедь, подобную тем, что читаются и у вас молодым писцам, которым вверяется обязанность опекать души. Побуждения его чисты, но он охотно забывает великое ради малого. Амени подтвердит, что и у нас тоже не придается важности десяти душам или даже сотне душ, если речь идет о спасении целого.

Ночь, когда царевна Бент-Анат со своими спутниками стучалась у ворот храма, миновала.

Душистая свежесть ранних утренних часов уступила жару, который начал изливаться с голубого безоблачного небесного свода, раскаленного подобно металлическому колоколу. Глаза человека не могли смотреть на солнечный диск, лучи которого преломлялись в белесой дали, над усеянным гробницами склоном горы, замыкавшей Город мертвых на западе. Известковые утесы ослепительно блестели, тени постепенно исчезали.

Все животные, бродившие в некрополе по ночам, попрятались в свои норы. Только человек был занят своею поденной работой, откладывая время от времени в сторону свои орудия труда, когда освежающий ветерок дул со стороны сильно разлившейся реки.

Гавань, где приставали суда из восточных Фив, была переполнена богато, по-праздничному разукрашенными барками и лодками. Экипажи первых состояли из принадлежавших жреческим общинам и знатным домам матросов и рулевых, которые предавались отдохновению, так как перевезенные ими через Нил пассажиры длинными процессиями направлялись к захоронениям.

Под сикомором, далеко раскинувшем свою тень, расположился с лотком продавец съестного, спиртных напитков и уксуса для очищения воды, рядом кричали и спорили лодочники и надсмотрщики, с жаром предаваясь игре «мора» [35] Эта игра на пальцах еще и теперь встречается в южной Европе. Ее очень любили древние египтяне и часто изображали на своих рисунках. .

Многие матросы дремали на палубах судов, другие – на берегу, где-нибудь под жидкой тенью пальмы или просто на солнце, прикрывая свои лица накидками.

Между этими группами спящих длинной вереницей пробирались, один за другим, темнокожие служители и рабы, сгибавшиеся под тяжестью своей ноши. Они доставляли к месту назначения сделанные храму пожертвования и заказанные торговцами Города мертвых товары. Каменщики тащили на полозьях привезенные из каменоломен Хенну и Суана [36] Суан – нынешний Асуан, расположенный у первых порогов Нила. плиты для строящегося храма.

Надсмотрщики подгоняли этих людей палками; каменщики пели, работая, но даже голоса их запевал, довольно громкие вечером, когда после скудного ужина наступало время отдыха, сейчас звучали глухо и хрипло.

Густые рои мошек преследовали этих мучеников, тупо и без сопротивления выносивших укусы насекомых, как и удары старост, сопровождая их до самого центра Города мертвых. Там мошки соединялись с мухами и осами, которые просто кишели в бойнях, пекарнях, помещениях, где жарили рыбу, в лавках с мясом, овощами, медом и напитками.

По мере приближения к Ливийским горам шум постепенно сменялся тишиною, а над северо-западной широкой долиной, в южном склоне которой отец царствовавшего теперь фараона велел высечь для себя глубокую гробницу, господствовало спокойствие смерти.