Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

– Я всюду последую за вами, – сказал он как-то раз, прежде.

– Приезжайте в Ниццу, – сказала я ему сегодня.

Он молча опустил голову, и это служит для меня лишним подтверждением того, что он говорил со своим отцом.

Я совершенно ничего не понимаю. Я люблю – и не люблю.

30 марта

Сегодня, запершись на ключ одна в своей комнате, я должна обсудить серьезнейшую вещь.

Вот уже несколько дней в положение мое закралась какая-то фальшь, и почему? Потому что Пьетро просил меня быть его женой, потому что я не отказала ему окончательно, потому что он говорил об этом со своими родителями, потому что с его родителями трудно сговориться об этом и потому что Висконти сказал следующее:

– Нужно знать, сударыня, где вы хотите выдать дочь свою замуж. – И Висконти наговорил похвал богатству и личности Пьетро.

– Право, у меня на этот счет нет никакого определенного понятия, – сказала мама, – и к тому же моя дочь так молода!

– Нет, сударыня, тут нужен решительный ответ. Хотите вы выдать ее замуж за границей или в России?

– Я предпочла бы за границей, потому что, мне кажется, она была бы счастливее за границей, так как здесь воспитана.

– Но нужно еще узнать, согласится ли вся ваша семья видеть ее замужем за католиком, а также как взглянет она на то, что дети, родившиеся от этого брака, также будут крещены по католическому обряду.

– Наша семья с радостью согласится на все, что только принесет счастье моей дочери.

– Пьетро А. – прекрасный молодой человек, и он будет очень богат, но папа вмешивается во все дела семейства А. и представит различные затруднения.

– Однако, милостивый государь, к чему вы говорите все это? Речь вовсе не идет о браке. Я очень люблю этого молодого человека – как дитя, но вовсе не как будущего зятя.

Вот приблизительно все то, что мне удалось узнать об этом от моей матери.

Самое благоразумное было бы уехать, тем более что ничто не пропадет, если мы отложим все до будущей зимы.

Завтра же надо ехать; надо приготовиться к этому, т. е. пойти осмотреть римские достопримечательности, которые я еще не видела.

Да, но что раздражает меня, так это то, что препятствия исходят не с нашей стороны, а со стороны А. Это безобразно, и гордость моя возмущается.

Уедем из Рима.

Не очень-то приятно, в самом деле, видеть это нежелание принять меня к себе, когда я сама не желаю войти к ним. Рим – город до того полный сплетен, что все уже говорят об этом, а я последняя замечаю это! И это вечно так. Я, конечно, прихожу в бешенство при мысли, что у меня хотят отнять Пьетро, но, благодаря Бога, я желаю большего для себя и стремлюсь не к такому величию! Если бы А. был человек, входящий в мою программу, я бы не сердилась; но человек, которому я в своем сознании уже отказала, как не удовлетворяющему меня… И смеют говорить, что папа не позволяет этого .

Я просто в бешенстве, но… погодите немного. Наступает вечер, а вечером появляется А. Мы принимаем его довольно холодно вследствие того, что говорил барон Висконти и вследствие бездны разных «предположений», потому что с самого разговора с Висконти у нас то и дело предполагают что-нибудь.

– Завтра, – говорит Пьетро по прошествии нескольких минут, – я уезжаю.

– Куда?

– В Террачину. Я думаю остаться там восемь дней.

– Его посылают туда, – шепчет мама по-русски.

Я так и думала, но что за стыд! Хоть плачь от бешенства!

– Да, это неприятно, – отвечала я.

О, гадкий! Понимаете ли вы, до чего это унизительно!

Разговор на этом останавливается. Мама до того оскорблена, до того взбешена, что ее головная боль усиливается, и ее уводят в ее комнату. Дина удаляется еще прежде. Все как будто молча сговорились оставить меня с ним наедине, чтобы добиться истины.

Оставшись одна, я приступила храбро, хотя не без некоторой внутренней дрожи.

– Зачем вы уезжаете? Куда вы едете?

О, как бы не так! Если вы думаете, что он ответил мне так же прямо, как я его спросила, то очень ошибаетесь.

Я спросила, но он уклонялся от ответа.

– Какой ваш девиз? – спросил он.

– Ничего – прежде меня, ничего – после меня, ничего – кроме меня.

– Прекрасно. Таков же и мой!

– Тем хуже!

Тогда начались выражения любви, сыпавшиеся без всякого порядка – до того они были правдивы. Бессвязные слова любви без начала и конца, порывы бешенства, упреки. Я выдержала этот град с таким же достоинством, как и спокойствием.

– Я так люблю вас, что умереть можно, – продолжал он, – но я вам не верю. Вы всегда насмехались надо мной, всегда смеялись, всегда были холодны со своими экзаменаторскими вопросами. Что ж вы хотите, чтобы я сказал вам, когда я вижу, что вы никогда не любили меня!

Я слушала непреклонно и неподвижно, не позволяя даже коснуться своей руки. Я хотела знать во что бы то ни стало; я чувствовала себя слишком жалкой в своем беспокойстве, приправленном миллионом подозрений.

– Э! Полноте! – сказала я. – Вы хотите, чтобы я любила человека, которого я не знаю, который все от меня скрывает! Скажите – и я поверю. Скажите – и я обещаю вам дать ответ. Слышите, после этого я обещаю вам дать ответ.

– Да вы будете надо мной смеяться, если я скажу вам. Поймите вы, что это секрет! Сказать это – это значит разоблачить себя всего! Есть вещи до того интимные, что их никому в мире нельзя сказать.

– Скажите, я жду.

– Я скажу вам, но вы будете смеяться надо мной.

– Клянусь вам, что нет.

После многочисленных обещаний с моей стороны не смеяться и никому не говорить, он наконец рассказал мне.

В прошлом году, будучи солдатом в Виченце, он наделал на тридцать четыре тысячи франков долгов; с тех пор как он вернулся домой – т. е. вот уже десять месяцев, – он не в ладах со своим отцом, который не хотел платить их. Наконец, несколько дней тому назад, он сделал вид, что уезжает, говоря, что дома с ним слишком дурно обращаются. Тогда его мать вышла к нему и сказала, что отец заплатит его долг с условием, что он будет вести благоразумную жизнь. А чтобы начать ее, прежде чем он примирится с родителями, он должен примириться с Богом. Он уже давно не говел.

Словом, он отправляется на восемь дней в монастырь San Giovani et Paolo, около Колизея.

Так вот в чем секрет!

Я облокотилась о камин и на стул, отвернув глаза, которые – Бог их знает отчего – были наполнены слезами. Он облокотился подле меня, и мы оставались так несколько секунд молча, не глядя друг на друга. Целый час мы простояли таким образом, говоря о чем? О любви, конечно. Я знаю все, что хотела знать, я все вытянула из него.

Он не говорил со своим отцом, но рассказал все своей матери; он назвал меня.

– Вообще, – сказал он, – вы можете быть уверены, что мои родители ничего не имеют против вас; затруднение только в религии.