Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Хотя в Освенциме я не был,
знакома наизусть округа.
Мария!.. Как под этим небом
звалась ты? – Вьюга...

По снегу босиком сквозь стужу
шла на расправу.
Без курева. А слева дюжий
эсэсовец, предатель – справа.

Совсем одна. Укрыться нечем.
Ах, бедная, ты из провала
в кошмаре том нечеловечьем
ко мне взывала.

Хочу вдыхать я варшавский воздух,
в этом воздухе моя жена,
с дымом она улетела к звёздам.
Воздух – это она.
Есть такое местечко – Освенцим.

Там горел огонь крематория,
души мучеников святых и младенцев
сегодня оттуда летят над историей.

Что могу я?! Вздохну уныло
и побреду, пригорюнясь.
За мною урны, за мною могилы,
за мною далекая юность.

Я купил фиалки альпийские
Марии.
«Что нам до фиалок альпийских?» —
говорят неживые.

«Я хочу, чтоб счастливо на свете
жил ты дальше».
А фиалки такие же эти,
как и раньше!

Распускают фиалки бутоны,
как два года тому
назад, бурно
расцветают...
Февральское небо – почему? —
снова лазурно.

Носил я кольцо и снял кольцо.
У Марыси было такое же точно кольцо.
Оба в Швейцарии куплены – плохо было тогда.
Озеро Цюрихское и в тумане вода...
Профессору Рору нечего было сказать.

А мне... мне полагалось бы знать,
что дней худых настаёт череда,
что будет жизнь, как в тумане вода,
что будут стихи о беде
и... беда.

Было в Аллеях полно аромата.
Каштаны цвели.
Я был влюблен когда-то.
Ветры с каштанов цветы смели.
Так много прекрасного было, казалось,
и ничего
не осталось.
Отчего?

Но на сердце букетик фиалок цветет,
свежий и ароматный.
Второй уже год.
Непонятно.

Под Тувима писать? —
неохота,
под Галчинского? —
сложно.
Напишу под Броневского что-то,
но его застать невозможно,
у него ведь и дома нету,
вот и бродит по белу свету,
где руины – груда на груде.
В этом разоре великом
впору рухнуть над Вислой с криком:
«На помощь! Люди!»

Но созвездья затеплятся в небе,
о тебе вознесёт он молебен,
осенит его крестное знаменье
обеих Медведиц в зените.
Звёзды скажут:
«Здесь она, с нами».
Где?
Покажите.

Над Цюрихом мы в ясный день взлетели,
снегами склон горы заволокло.
Вот повернулось озеро и ели...
Потом туман, и в нём блестит крыло.

Как год назад, почти одно и то же.
Как и тогда, почти без багажа.
Ее лицо, моё... они похожи,
их сумрак застилал, дрожа.

На этот раз лечу я с Майкой – Альпы,
Германия остались в стороне.
«Уж если гром, в меня пусть бьет проклятый!..»
Таможенники подошли ко мне.

Ну что ж, я ничего не скрою,
внимательнее будьте в этот миг:
горсть праха в Прагу я привёз с собою.
О, как мой груз велик!

Подумай, рассветает,
а мне заснуть едва ли...
В Варшаве ночи мая
светлы над «Прюденталем».

Над крышею помешкав,
в Аллее Роз и Песен
луна – орел иль решка? —
упала с поднебесья.

Весь в соловьиных перлах
сирени куст лиловый,
и милиционеры
стихи писать готовы.

Каштан в свечах, как елку,
всем подарю, кто хочет.
Тебе ж, дочурка, только
скажу: «Спокойной ночи!»

Всю ночь болтать бы рад я,
поэта нрав известен...
Ну, спи! Отцовский адрес —
Аллея Роз и Песен.

Если б шар земной
крепко обнять,
как дочь...
Если б к сердцу прижать вот так,
как дочь...

Но нет —
я насмешник пустой, чудак.
Мне б по лунам бродяжить в ночь...

Да и луны мне ни к чему,
я и сам себе ни к чему.
Повторяю строка за строкой:
«Моя дочка, мой шар земной,
покажись мне хотя бы звездой!..»

Мысль работает, талант в кипенье,
как никогда.
А что в результате? Обида!
Вот беда!

Анка не пришла,
Майка ушла:
носит их где-то,
дела́ – дела.
Времени нету?
Пустые слова!

Я быстро иду – не смотрю назад.
Жизнь моя – словно осенний сад:
падают листья с вербы, с берёз.
Обидно до слёз.

На улице Вожирар и слякоть и мгла,
наверно.
Все кажется мне: ты по ней прошла
в тумане сером.

Глаза твои видят Бульмиш, Монпарнас,
их тротуары.
Прошу тебя, вспомни хотя бы раз
об отце своем любящем, старом.

Здесь тень моя четверть века назад
мелькала тоже,
не увидишь ее, когда звезды горят,
и днем не сможешь.

И в зеркале Сены мелькнет пред тобой
город над Волгой, город над Вислой.
Отец твой – такой же ребенок большой,
совсем он не изменился.

Отцветает все, отцветает
и – словно тает.
Вырастает все, перерастает
и – пропадает.

А я и вырос, и перерос,
и все, что нес с собою, – донёс,
не слёзы, что камней тяжелей,
нет! – совесть свою вместе с жизнью своей.

Солнце меня жгло в Узбекистане,
в Персии и Палестине, —
и первая мысль: пусть его не станет,
вторая: пусть не остынет.

Что б делал я без солнца?..
(Так, пожалуй, сказали бы дети.)
Солнце, солнце, солнце —
пусть оно всходит и светит!

Пусть светит солнце над светом,
над юдолью земною,
пусть светит зимою и летом
над всем светом
и надо мною.

О мать моя, что я могу сказать,
открыть какие мысли?
Нахлынула стихий нещадных рать,
как вихрь на Висле.

Сомненье? Горечь? Смерть жены?
Нет, я сильнее дуба.
За то, что драться мы должны,
поверь, я драться буду.

А если причинил я зло,
на сына не досадуй,
иначе, мать, быть не могло;
прощенья,
даже твоего,
просить мне, верь, не надо.

Жил в самом центре города,
в двух шагах от Колонны,
стихи сочинял, был гордый,
беспечный и самовлюбленный.
С чего б эта гордость,
высокая дума?
Бог весть.
В лесу, среди самого польского шума,
быть может, мой листвень есть?
Ну что ж, пошумим, старик, пошумим,
пока мы на этом свете.
Каким же сердцем, словом каким
на этот вопрос ответить?