Пелам Вудхаус - Неприметный холостяк

– А на Семьдесят девятой?

– А на Семьдесят девятой он стал эдак прохаживаться мимо большущего дома – там дома все такие, большущие. Вышла эта барышня, уставился он на нее, а она мимо проходит. Он посмотрел ей вслед, повздыхал, да и тоже пошел прочь. На другой день я опять позволил себе пройтись за ним, опять то же самое, только на этот раз девушка вернулась из парка, верхом там ездила. Уставился он на нее во все глаза, а она вошла в дом. Тогда он уставился на дом, да так надолго застрял, что мне пришлось уйти, ведь нужно было обед готовить. Это я к чему все: когда придет мистер Финч, зависит от барышни. Если она возвращается, он задерживается на подольше. Так что вернуться он может каждую минуту. А может и до обеда не прийти.

– Муллет, – задумчиво нахмурился Бимиш, – мне это не нравится.

– Нет, сэр?

– Похоже на любовь с первого взгляда.

– Очень даже, сэр.

– Вы читали мою брошюру «Разумный брак»?

– Да знаете, сэр, то одно, то другое… по дому дел полно…

– В этой брошюре я привожу веские аргументы против любви с первого взгляда.

– Вот как, сэр?

– Разоблачаю такую любовь как разновидность психоза. Брачные пары должны создаваться в результате разумного процесса. А что это за барышня?

– Очень привлекательная, сэр.

– Высокая? Низенькая? Крупная? Изящная?

– Изящная, сэр. Такая, знаете, цыпочка…

– Не употребляйте вульгаризмов! Вы хотите сказать, что она низенькая и толстая?

– Нет, что вы, сэр! Какая там толстая! Просто куколка… как бы это?.. Симпампулечка.

– Муллет, я не позволю, чтоб в моем присутствии так определяли человека. Понятия не имею, где вы набрались таких словечек, но у вас отвратительный, ужаснейший лексикон!.. Что еще?

С выражением глубочайшей тревоги камердинер смотрел ему за спину.

– Почему вы гримасничаете, Муллет? – Хамилтон обернулся. – А, Гарроуэй, наконец-то! Вы должны были прийти десять минут назад.

Полисмен тронул кепи. Он был долговязый, жилистый и выпирал из своей полицейской формы буграми в самых неожиданных местах, будто у Природы, взявшейся ваять констебля, остались излишки материала – и выбрасывать жалко, но и приладить к месту, не нарушая общего рисунка, не удалось. У него были крупные, узловатые, ярко-алые руки и те самые четыре или пять лишних дюймов шеи, из-за которых человека лишают чести участвовать в конкурсе красоты. Если взглянуть на него под определенным углом, то казалось, будто весь он – одно адамово яблоко. Зато глаза у него были голубые и очень добрые.

– Извините за опоздание, мистер Бимиш, – начал он, – меня задержали в участке. – Он неуверенно вгляделся в Муллета. – Кажется, этого джентльмена я уже где-то встречал.

– Что вы, что вы! – поспешно отрекся Муллет.

– Лицо у вас какое-то знакомое…

– В жизни вас не видел!

– Подойдите сюда, Гарроуэй, – резко перебил их Хамилтон. – Некогда нам терять время на пустую болтовню. – И он повел полицейского к краю крыши. – Так. А теперь опишите, что вы видите? – И он широко раскинул руки.

Взгляд полисмена устремился вдаль.

– Вон вижу – «Лиловый цыпленок». Скоро мы наведем шороху в этом местечке.

– Гарроуэй!

– Сэр?

– Я прилагаю немалые усилия, обучая вас английскому языку. Видимо, мои усилия пропадают впустую.

– Извините, мистер Бимиш, – зарделся полисмен. – Нечаянно сорвалось. Все из-за общения с ребятами, с коллегами моими то есть, в полицейском участке. Они так несдержанны на язык. Я хотел сказать, в ближайшем будущем мы проведем в «Цыпленке» облаву. Нам сообщили, что там, забывая о восемнадцатой поправке, все равно продают алкогольные напитки.

– Оставим «Лилового цыпленка». Я позвал вас сюда, чтобы посмотреть, как вы сумеете своими словами описать открывающийся с крыши вид. Прежде всего поэту следует развивать наблюдательность. Итак, какое он производит впечатление?

Неуверенным взором Гарроуэй окинул горизонт. Взгляд его полз по крышам, убегающим вдаль, к водам Гудзона, посверкивающим на солнце. Он подергал кадыком, как человек, погрузившийся в глубокую задумчивость, и, наконец, заключил:

– Да ничего себе вид. Приятный такой.

– Приятный?! – Глаза Хамилтона сверкнули. Сейчас вам бы и в голову не пришло, что «Дж.» в его имени означает «Джеймс», а некоторые даже звали его когда-то попросту – «Джимми». – Ну, знаете!

– А что, сэр?

– Он – жесткий.

– Жесткий, сэр?

– Жесткий и угрюмый. От него щемит сердце. Поневоле задумаешься, сколько же горестей и низостей таится под этими крышами, и сердце у тебя защемит. Могу сказать сразу: если вы, расхаживая по городу, воспринимаете его как «приятный», современного поэта из вас не получится. Станьте едким и колким, друг мой! Едким и колким!

– Да, сэр. Я постараюсь. Изо всех сил.

– Так возьмите блокнот и набросайте описание того, что видите. А мне надо спуститься к себе, кое-что сделать. Заходите завтра.

– Да, сэр. Извините, сэр, а кто все-таки тот джентльмен? Тот, который крышу подметает? Такое знакомое лицо…

– Это Муллет. Он служит у моего друга Джорджа Финча. Однако при чем тут он? Принимайтесь за работу! Сосредоточьтесь! Сконцентрируйтесь!

– Да, сэр. Конечно, мистер Бимиш!

Полисмен с собачьей преданностью взглянул на мыслителя и, лизнув кончик карандаша, приступил к работе.

А Хамилтон Бимиш, развернувшись на бесшумно-резиновых пятках, проследовал к лестничной двери.

После его ухода на крыше «Шеридана» несколько минут царила тишина. Муллет снова взялся за подметание, а офицер Гарроуэй трудолюбиво царапал в блокноте. Решив, очевидно, что пронаблюдал уже все, что можно, он спрятал блокнот и карандаш в глубины мундира и, подойдя к Муллету, подверг того мягкому, но пристрастному допросу.

– Мистер Муллет, – приступил он, – а все-таки я где-то видел ваше лицо.

– Нет, что вы! – с жаром возразил камердинер.

– А может, у вас, мистер Муллет, есть брат?

– И не один, с десяток наберется. Мать, и та не могла различить нас.

– А я сирота! – вздохнул полисмен. – Ни братьев у меня, ни сестер.

– Не повезло.

– Да, такой вот я едкий. Очень колкий и жесткий. А как вы считаете, мистер Муллет, не мог я видеть где-нибудь ваше фото?

– Сто лет не снимался.

– Да, странно! – задумчиво протянул Гарроуэй. – Почему-то, не могу точно сказать почему, ваше лицо ассоциируется у меня с фотографиями.

– Не очень у вас сегодня хлопотный денек, да?

– Я сейчас не на дежурстве. Значит, так: видел я вашу фотографию – и даже в нескольких ракурсах – в одном альбоме…

Теперь не оставалось сомнений, что разговор Муллету неприятен. Слушал он с таким видом, словно его гложет тревога: а как там астма у его любимой тети из пригорода? И уже развернулся, чтобы уйти, когда на крышу вышел молодой человек в сизо-сером костюме.