Пелам Вудхаус - Джим с Пиккадилли

– А что из тебя получилось? Ты сам посмотри!

– Ты про что?

– Радикулиты всякие.

– Нет у меня никаких радикулитов! – отрезал Пэтт. Тема эта всегда задевала его за живое.

– Тебе виднее. Я просто слы…

– Не важно!

– Мама сказа…

– Замолчи!

Огден вновь принялся шарить в коробке с конфетами.

– Пап, хочешь?

– Нет!

– И правильно. В твоем возрасте надо беречься.

– Не понял.

– Набираешь вес. Не так уж ты молод. А вообще, пап, входишь, так входи, а то сквозняк.

Пэтт ретировался. Интересно, как бы на его месте справился другой с мальчишкой? Непоследовательность человеческой натуры просто бесила его. Почему на Риверсайд-драйв он превращается совершенно в другого человека, чем на Пайн-стрит? Почему на Пайн-стрит он умеет настоять на своем с людьми вполне солидными, с финансистами, похожими на бульдогов, а на Риверсайд-драйв не способен даже турнуть из своего кресла четырнадцатилетнего кретина? Иногда Пэтту казалось, что в частной, домашней сфере его сковывает какой-то паралич воли.

Однако все-таки нужно разыскать уголок, где можно бы насладиться воскресной газетой. Пэтт задумчиво постоял, лицо у него прояснилось, и он повернул к лестнице. На верхнем этаже, пройдя весь коридор, он постучался в последнюю дверь. Из-за нее, как и из-за остальных, доносился шум, но этот как будто его не отпугивал. Бойко стучала машинка, и Пэтт одобрительно прислушался. Ему нравилась ее дробь, совсем как в офисе.

– Войдите! – крикнул девичий голосок.

Комната, в которой очутился Пэтт, была маленькой, но уютной тем уютом, который присущ вообще-то мужским обиталищам, что довольно странно, поскольку тут жила барышня. Во всю стену шел огромный книжный шкаф, из него жизнерадостно улыбались разноцветные корешки – красные, синие, коричневые. Где его не было, висели гравюры, со вкусом подобранные и размещенные. Через окно, открытое ради здоровья, лились лучи солнца, принося с собою приглушенное шуршанье шин. За столом сидела девушка; ее яркие золотисто-рыжие волосы чуть колыхались на речном ветерке. Она-то и стучала на машинке и теперь, обернувшись, улыбнулась через плечо.

Когда Энн Честер улыбалась, она становилась еще красивее. Хотя примечательнее всего были полыхающие волосы, рисунок губ явно говорил о незаурядности, намекая при этом на тайную склонность к приключениям. Когда губы не двигались, так и казалось, что они оценивают шутку; улыбаясь же, они открывали ослепительно сверкающие зубы. На правой щеке к тому же появлялась ямочка, придавая лицу веселую проказливость. В общем, такие губы бывают у тех, кто способен посмеяться над рухнувшей надеждой и построить самые изощренные, самые смелые заговоры против обыденности и суеты. В уголках их проглядывали признаки своевольного нрава. Словом, физиономист заключил бы, что племянница Пэтта умеет настоять на своем.

– Привет, дядя Питер! Случилось что-то?

– Я тебе не помешал?

– Ничуточки. Перепечатываю рассказ для тети Несты. Хочешь кусочек послушать?

Пэтт поторопился заверить, что не хочет.

– Много теряешь. – Энн перевернула страницу. – Я просто перетрепыхалась. Называется «В глухую полночь». Преступлений – куча, аж страшно. Ни за что бы не подумала, что у тети Несты такое бурное воображение! Тут тебе и сыщик, и похитители детей, и умопомрачительная роскошь. Может, я еще под впечатлением, но мне кажется, дядя, что ты идешь по следу. Очень уж у тебя целеустремленный вид!

Добродушное лицо искривилось в гримасе, которая должна была обозначать горькую улыбку.

– Да нет, ищу местечко потише, чтоб посидеть и почитать. Во всем доме не отыскал. Поглядишь снаружи – громадный домище, полк разместить можно, а внутри, в каждой комнате – то поэт, то еще невесть кто.

– Ну, а библиотека, твое священное убежище?

– Там засел этот Огден.

– Безобразие!

– Развалился в моем любимом кресле, – угрюмо пожаловался Пэтт. – И курит сигареты.

– Курит? Он же тете Несте обещал не курить!

– Наврет, разумеется, что не курил. Но я не сомневаюсь. Не представляю, что с ним делать! Уговаривать такого – без толку. Он… он снисходит до меня! – в полном негодовании заключил Пэтт. – Развалился, закинул ноги на стол, набил рот конфетами и цедит, и цедит, точно я ему… ну, скажем, внук.

– Вот свиненок!

Энн жалела дядю Питера. Уже много лет, после смерти ее матери, они были неразлучны. Отец, путешественник и охотник, кочевал по пустынным и диким уголкам мира, лишь изредка наведываясь в Нью-Йорк, а дочку почти полностью бросил на попечение Пэтта. Все самые приятные воспоминания были связаны с дядей. Во многих отношениях отец был достоин восхищения, но семьянином, скажем прямо, не был – его отношения с дочкой сводились к письмам и подаркам. Дядю она воспринимала, в сущности, как отца. Натура ее чутко отзывалась на доброту, а так как дядя был не только добрым, но еще и несчастным, она и любила, и жалела его.

В почтенном финансисте до сих пор таился мальчишка, тщетно барахтающийся в жестоком мире. На эту его черту живо откликалась ее молодость. Энн находилась в том неустрашимом возрасте, когда так и тянет защитить угнетенных, исправить неправду, и в ее головке рождались самые фантастические замыслы. Она мечтала преобразовать их маленький мирок. Тяготы дядиной семейной жизни сразу возмутили ее, и если б он попросил совета, да еще ему и последовал, то решил бы, а точнее – взорвал бы все проблемы. В минуту девичьих раздумий Энн часто изобретала планы, от которых его седые волосы поднялись бы дыбом.

– Мальчишек я навидалась, – заметила она, – но уж таких, как наш Огден, просто нету. Хорошо б отправить его в закрытую школу с суровым режимом.

– В Синг-Синг, – предложил дядя.

– Нет, почему ты не отошлешь его в школу?

– Тетка твоя и слышать не желает. Боится, похитят его. Так случилось в прошлый раз, в Англии. Нельзя ее винить, что теперь она глаз с него не спускает.

– Иногда я подумываю… – Энн задумчиво пробежалась по клавишам машинки.

– Да?

– Так, ничего. Надо печатать дальше для тети Несты.

Пэтт разложил на полу пухлую воскресную газету и с удовольствием принялся просматривать юмористическое приложение. Мальчишество, которое влекло к нему Энн, побуждало начинать чтение с этих страничек. Он был уже седой, но и в искусстве, и в жизни у него сохранился вкус к грубоватым шуткам. Никто и представить не мог, как он веселился, когда Раймонд Грин, романист, подопечный его жены, споткнулся однажды о незакрепленный прут на лестнице и кубарем катился целый пролет.

С дальнего конца коридора донеслись приглушенные удары. Энн перестала трещать на машинке и прислушалась.

– Это Джерри Митчелл грушу колотит…

– Э? – встрепенулся Пэтт.