Генри Миллер - Мудрость сердца (сборник)

По манере людей говорить, ходить, носить одежду, по тому, как и где они едят, смотрят друг на друга – каждая мелочь, каждый жест указывают на присутствие (или отсутствие) секса. Порой встречается совершенно особый вид двуногих: истребители секса. Этих ни с кем не спутаешь, они словно отмечены специальным клеймом.

Шатаясь по городу, я часто прохожу мимо витрин именно в ту минуту, когда тот или иной манекен удостаивается особого внимания. Возложив руки на восковую «ню», оформитель вертит ее так и этак. Удивительно, до чего живым смотрится этот истукан! Не просто живым, но даже слегка кокетливым. Что до оформителя… Ну вылитый гробовщик.

Совершая свой ночной обход, я всегда удивлялся, почему угрюмые, пасмурные городские кварталы кажутся более живыми, притягивают сильнее, чем залитые светом бульвары, где полно разряженных в пух и прах манекенов – одни прогуливаются под ручку, другие стоят в витринах. Взять, к примеру, Грассе. С наступлением ночи он приобретает вид отталкивающий и одновременно завораживающий. К подножию холма, напоминающего огромный муравейник, в котором копошатся нищие и попрошайки, стекаются улочки, кривые, как самодельные бигуди. На каждом углу валяются кучи отбросов, откуда доносится довольное чавканье дорвавшихся до угощения облезлых котов. Летом возле парадных черно от вороньих стай траурных шамкающих старух. В неверном свете одинокого уличного фонаря они перемывают кости редким прохожим. Их зловещее карканье иногда перебивается хриплым смехом проститутки. Кажется, что попал на представление, которое разыгрывается специально для тебя. На ступеньке развалилась неряшливая шлюха, светя призывно раздвинутыми ляжками, как путеводный маяк в убогой неприглядности здешнего колорита. Бродяга-полуночник, раз заблудившись, будет смятенно кружить по черным тротуарам, то и дело натыкаясь на эту распростертую фигуру с разведенными, наподобие циркуля, конечностями и горящими из-под полуприкрытых век черными угольками глаз.

Река, рынок, собор, вокзал, казино зловеще посверкивают, как болотные огоньки. Случайно забредшему прохожему становится нечем дышать, пересыхают губы, кровь холодеет и начинает течь медленными, тяжелыми толчками.

Новичок, впервые попавший в эти места, будет стремиться поскорей выбраться на свет. Я же, напротив, инстинктивно прячусь в темноту, туда, где тишину прорезают непристойные вопли, ругань, хриплый хохот, учащенное пыхтенье… а порой и горькие рыдания. Когда я слышу плач женщины, доносящийся из-за зашторенных окон, со мной начинает твориться что-то невообразимое. Меня охватывает жалость и… возбуждение. Женщина, плачущая в ночи, – почти всегда женщина, страдающая без любви. Я говорю себе, что вот сейчас эти всхлипывания стихнут в чьих-нибудь жарких объятиях. Иногда так и случается. Рыдания сменяются стонами и вскриками, и я, успокоенный, ухожу восвояси.

От дома к дому, от окна к окну, во мне угасает искорка надежды, несбыточной надежды увидеть за занавеской женщину, которая желает доброй ночи своему отражению в треснувшем зеркале. Хоть бы раз мне посчастливилось перехватить этот взгляд до того, как потушат свет!

По всей земле мужчины и женщины вздрагивают и мечутся в своих постелях-гробницах, их брови продолжают хмуриться и во сне, лица влажны от пота, в прокисших мозгах роятся бесплодные надежды, в сновидениях они мстят кому-то за все свои неудачи… А мне вспоминается маленький пелопоннесский городок с тюрьмой высоко над заливом. Все погружено в сон, кроме этой жуткой клетки из железа и камня, в которой сверкает призрачный огонь, как если бы разом зажглись души всех приговоренных. У подножия стен, под которыми сходятся узкие, извилистые улочки, слилась в бесконечном поцелуе одинокая парочка. Неподалеку блаженно щиплет траву привязанный к колышку козел. Никем не замеченный, я немного постоял возле них и побрел к пристани. Там сидел, болтая ногами по воде, седой как лунь старый морской волк, просоленный штормами. В его взоре, устремленном к далекому созвездию Арго, читалась надежда однажды увидеть сияние золотого руна.

Все заблудившиеся и одинокие рано или поздно оказываются у воды. В зыбкой черноте ночи сводящая с ума тоска стихает под убаюкивающее журчание. Опустошенный, измученный рассудок успокаивается от мерного плеска воды. Покачиваясь в такт волнам, взбаламученный дух усмиряется и складывает воинственно взметнувшиеся крылья.

Воды земли! Убаюкивающие, утешающие… Святые, крестильные воды! Вода и свет – вот самые загадочные и непостижимые творения Создателя.

Все преходяще. Все канет в Лету. А воды Леты пребудут вовеки!

«Я не хочу, чтобы Судьба или Провидение благоволили ко мне. Ибо по сути я воин». Лоуренс написал это к концу жизни, но уже у самой первой ступеньки своей карьеры говорил: «Чтобы освободиться от власти ближайших предшественников, их следует возненавидеть» [21] Из письма, написанного Лоуренсом 1 февраля 1913 г. о своем третьем романе «Сыновья и любовники» редактору книги Эдварду Гарнетту. .

Люди, которым он был обязан всем, великие, кто питал и воспитывал его, те, кого он должен был отвергнуть, чтобы утвердить свою власть и обрести собственное ви́дение, – разве не обращались они, подобно ему, к истокам? И разве не воодушевляла их та же идея, которую Лоуренс провозглашал раз за разом, – солнце не испортится, и земля никогда не будет бесплодной. И разве они, все они, в их поисках Бога и «недостающего к человеку ключа» не были жертвами Святого Духа?

Кто же были его предшественники? От кого снова и снова, прежде чем высмеять и разоблачить их, он признавал свою зависимость? Несомненно, это были и Христос, и Ницше, и Уитмен, и Достоевский. Все они были поэты жизни, мистики, те, кто, отвергая цивилизацию, весьма способствовал ее лжи.

Лоуренс чрезвычайно зависел от Достоевского. Из всех своих предшественников, включая Иисуса Христа, именно влияние Достоевского ему было труднее всего стряхнуть с себя, превзойти и «преодолеть». Лоуренс всегда рассматривал солнце как источник жизни, а луну как символ небытия. Они были ориентирами Жизни и Смерти; подобно моряку в океане, Лоуренс определял свое местонахождение по этим двум полюсам. «Тот, кто приблизится к солнцу, – говорил он, – это вождь, аристократ из аристократов. А тот, кто ближе к Достоевскому, тяготеет к луне нашего небытия» [22] Из эссе «Аристократия», опубликованного в сборнике «Размышления о смерти дикобраза» (1925). . Промежуточные фигуры между ними его не интересовали. «Но самое могущественное существо, – заключает он, – это то, что продвигается к еще неведомому расцвету!» Лоуренс видел в человеке явление сугубо сезонное, луну, что прибывает и убывает, семя, которое прорастает из первородной тьмы, чтобы потом снова в нее вернуться. Жизнь есть явление короткое, переходное, вечно находящееся между двумя полюсами бытия и небытия. Без ключа, без откровения жизни нет, а есть только жертва существованию. Бессмертие Лоуренс интерпретировал как тщетное желание бесконечного существования. Подобная смерть при жизни представлялась ему чистилищем, в котором неустанно борется человек.