Генри Миллер - Мудрость сердца (сборник)

От долгого и насыщенного флирта мы незаметно переходили к более скрупулезным исследованиям. Я мог обнаружить некую припухлость на бедре, которой требовался тщательный осмотр, или следовало с пристрастием изучить ее несколько раздавшуюся попку, состоящую, как известно, из довольно увесистых половинок, – да мало ли что придет в голову, лишь бы осмотр затянулся подольше, лишь бы нашелся для нее новый повод залиться пунцовым румянцем, не важно – напускным или естественным. Я, как минер, рассчитывал каждый взгляд, каждое движение. Было что-то ритуальное в том, как я примерял к руке внушительную плоть бывшей супруги. Если наши представления о должной степени пиетета, с которым я ласкал ее, совпадали, то подол пеньюара слегка приподнимался и мои пальцы беспрепятственно скользили к заветной цели вверх по округлым, крутым бедрам. Но если я увлекался и начинал торопить события, переходя к более активным действиям, то занавес опускался на целый день.

Как все это было мучительно, дразняще и развратно! К тому же не забывайте, что в любой момент наши утехи могли быть прерваны появлением ребенка, ради которого я, собственно, и приходил. Нечистоплотность искусительницы придавала всей ситуации дополнительную пикантность. Ладно бы супружница вертела передо мной задницей исключительно из любви к искусству, но она при этом манипулировала моими отцовскими чувствами. Я разрывался между ребенком и обворожительной пушистой щелкой, бесстыдно выставляемой напоказ.

Тяжелее всего проходило расставание. Своим уходом я каждый раз выбивал почву у нее из-под ног. Оборачиваясь в дверях, я читал в ее глазах готовность начать все сначала. Несмотря ни на что, ее не оставляла призрачная надежда, что я брошу другую и мы опять будем вместе. Нас по-прежнему влекло друг к другу, и это лишь усугубляло ее смятение. Мы исступленно целовались в кромешной темноте коридора. В этот миг она была готова на все, кроме того, чтобы раздвинуть-таки ноги. Время в испуге замирало, когда мы, хрипло задыхаясь, чуть не пережевывая друг друга, сливались в жарких объятиях. После, бывало, она с преувеличенной заботливостью предлагала мне помыться. Ты ведь не хочешь, говорила она, чтобы та, другая, что-то заподозрила… Стоя рядом у раковины, она хищно следила за моими движениями, норовя исподтишка дотронуться до моего пальто дрожащими пальцами.

Во время очередного – и последнего! – затяжного раунда долго сдерживаемое напряжение прорвалось наружу. Она разрыдалась, резко оттолкнула меня, метнулась из коридора в комнату и в слезах рухнула на пол. Я словно окаменел, ее рыдания сводили меня с ума, но я не мог сделать ни шагу. Я проклинал себя за малодушие, толкавшее меня к ней, я был готов согласиться на все, что угодно, лишь бы не слышать этих безутешных рыданий. Несколько мгновений я позорно колебался, но, слава богу, инстинкт самосохранения одержал верх.

Вот же мука мученическая!

Она слишком хорошо знала мои уязвимые места и прибегла к последнему испытанному средству, чтобы удержать меня. Она была уверена, что в такой момент я не брошу ее. Но, увы, просчиталась.

Вперед, сказал я себе. Беги, иначе все пропало!

С этим напутствием самому себе я дал деру. Я не оглядывался из боязни обнаружить погоню. Я бежал, и слезы застилали мне глаза.

Очутившись у своего порога, я почувствовал, как слезы вновь заструились по моему лицу. Но это были слезы не бессилия, но радости. Радости, что я наконец-то нашел ту, которую люблю. Радости, что начинается новая жизнь. Образ бьющегося в истерике, скорчившегося на полу существа постепенно бледнел и уходил в прошлое. Прошлое, от которого меня отделяли миллионы лет. Я думал только о той, которая ждала меня.

Встретив на тротуаре цветочницу, я задумался, не купить ли букет фиалок.

Поднимаясь по ступенькам, я твердил себе: «Больше никогда! Никогда!»

Открыв дверь, я позвал ее. Тишина. На столике горела лампа. Под ней лежал небольшой листок бумаги. Я понял, что дело плохо.

И оказался прав. В записке лаконично говорилось, что она больше не в силах здесь оставаться. Я не должен преследовать ее. Она вернется, как только ей достанет мужества. Ни упреков, ни сожалений.

Я упал в кресло, комкая записку. Странно, но я ничего не чувствовал. Уставившись в стену, я не мог шевельнуться. Время, казалось, споткнулось и застыло. У меня не осталось ничего: ни воли, ни мыслей, ни слез.

Очнувшись, я почувствовал чье-то присутствие и осторожно перевел взгляд со стены на дверь. Она стояла, прислонившись к дверному косяку. Время по-прежнему стояло на месте. Она сжимала ручку двери и неотрывно вглядывалась в меня, словно хотела запомнить этот миг на всю жизнь. Потом сорвалась с места и бросилась ко мне.

Слова здесь бессильны! Мы просто смотрели друг на друга. Это было самое красноречивое молчание в моей жизни. То, что отказывался произнести наш язык, было высказано в лихорадочном диалоге двух пар глаз.

Если бы историю можно было повернуть вспять, все повторилось бы вновь: мы одни на всем белом свете и не можем оторвать глаз друг от друга.

Париж – это вам не Америка. На каждом шагу попадались парочки. Вкусная еда, хорошее вино, мягкие постели. Бульвары, кафе, рынки, парки, мосты, книжные развалы. А разговоры! А лавочки, приглашающе расставленные на каждом углу! Времени – навалом! Хочешь спи, хочешь мечтай…

Стоит только оказаться в этом городе, как тебя настигает витающая в воздухе чувственность. Куда бы ни шел, что бы ни делал, ты постоянно находишься в ее сладком плену. Женщины повсюду, словно цветы… Совсем как в былые времена. Голову кружат дурманящие запахи, ты срастаешься с этим городом, пускаешь корни, ты счастлив…

Вовсю предаваясь в Париже распущенности, американцы в то же время ни на секунду не позволяют себе расслабиться. Они таскают за собой свои комплексы, как черепаха панцирь. Диву даешься, слушая их разглагольствования о француженках. Все они, мол, в душе шлюхи. Слепцы! Какое дремучее заблуждение – ставить знак равенства между сексом и любовью!

Французу, сдуру влюбившемуся в уличную девку, будет глубоко плевать, как отнесутся к этому окружающие. Потом, в конечном итоге, он, может, и рехнется, но Мсье и Мистер видят эту ситуацию совершенно по-разному. Если уж ехать крышей, то только из-за любви, а никак не из-за утомительных переживаний по поводу морали и нравственности. Американец же идет к женщине, чтобы расслабиться, чтобы хоть ненадолго избавиться от своей внутренней несвободы. В женщине он видит лишь сосуд для облегчения изголодавшихся самцов. С прекраснейшей из фемин он будет обращаться как с проституткой и потеряет голову от ничтожной смазливой пустышки. Пойдя на поводу своей сентиментальности, он воздаст королевские почести первой попавшейся шлюхе, забыв о ее триппере. Но не дай бог заподозрить в нем романтика! Он ощетинится как еж, стоит лишь намекнуть, что и он может потерять голову от любви. Его соотечественницы томятся от нерастраченного любовного пыла и требуют невозможного. А мужики их надрываются на службе ради удовлетворения минутных бабских прихотей. Американке дай только волю, и она пустится во все тяжкие.