Эрик Сигал - Сценарий счастья

Может ли человек питаться одной пиццей? Мыслители годами бьются над этим вопросом. Я нашел ответ эмпирическим путем, еще в аспирантуре. Для меня не было новостью, что в Эритрее люди месяцами живут практически на одной инджери. Конечно же, еда, состоящая из лепешки пресного теста, сдобренной расплавленным сыром и ломтиками помидоров, куда питательнее.

Кто-то спросит, какое это все имеет отношение к научному исследованию? Отвечаю: когда ты гоняешься за одним конкретным витком молекулы ДНК, ты не станешь тратить время на ужин или любую другую еду, предусмотренную для этого времени суток. Пицца — вот альфа и омега твоего рациона.

Тема моей диссертации была из области нейробиологии. Что и неудивительно: после пулевого ранения в голову можно без преувеличения сказать, что твой мозг постоянно у тебя на уме. И я углубился в обследование полушарий мозга, поиск нейропроводящих путей, исследование синапсов, задавшись целью найти что-то свое в этой, пока еще малоизученной, области. Мозг человека — это потаенный Эдем и одновременно место, куда порой заползают чудовища, чтобы, раскинув сети злокачественных опухолей, сеять разрушение и смерть. Я был одержим идеей с ними сразиться.

В 1984 году я завершил свою исследовательскую работу по молекулярной биологии, но остался в Гарварде. Думаю, главным образом по инерции. Лаборатории всюду одинаковы, а с точки зрения поедания пиццы Бостон казался мне ничем не хуже любого другого города.

Когда нам все же удавалось пойти куда-то нормально поесть, то я норовил затащить своих приятелей в Норт-Энд, старый итальянский район города, где почти не было ни английских вывесок, ни английской речи.

Всякий раз, оказываясь там, я представлял себе, что вижу Сильвию. Иногда мне казалось, что я слышу ее голос. А вот… не она ли мелькнула вон там, в нескольких шагах впереди? Я бросался вдогонку и только потом понимал, что это воображение опять играет со мной злые шутки.

Даже сейчас мне порой снилось, что она возвращается — я просыпался, чтобы убедиться, что по-прежнему один. И думаю, к лаборатории меня привязывала не только тяга к науке.

Едва я начал публиковать свои открытия, как ко мне пачками стали приходить письма из самых разных учреждений с вопросом, не хотел бы я перейти на работу к ним. Одно из самых заманчивых предложений пришло из школы медицины Корнельского университета на Манхэттене.

К этому времени Чаз уже, можно сказать, отчаялся меня женить. Он был уверен, что я превращаюсь в «сварливого старого холостяка». Брат был бы рад моему переезду куда угодно — он рассчитывал, что по пути от одного микроскопа к другому я познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной стюардессой и заживу счастливой семейной жизнью. Эллен, не менее озабоченная моим анабиозом в личной жизни, высказала более тонкое наблюдение:

— Понимаешь, в Бостоне ты можешь найти себе достойную женщину, если повезет. В Нью-Йорке, даже если ты этого не хочешь, она сама тебя найдет.

Чаз на все голоса нахваливал нескончаемые возможности Нью-Йорка с точки зрения культурной жизни — театры, концерты, опера и все такое прочее. Не говоря уже о том, что место в столь почтенном заведении, как Корнель, по его мнению, будет магнитом для самых блистательных женщин.

Короче, я решил ехать. Пора было что-то изменить в своей жизни. Я наконец преодолел часть своих комплексов и решил, что вполне достоин жить в квартире с количеством комнат больше одной. Мне необычайно повезло: я нашел себе прекрасную квартиру на Ист-Энд-авеню с видом на реку, вдохновившим меня на утренние пробежки (кажется, мой живот темпами роста опережал мою карьеру).

Квартира была в идеальном месте, а цена на удивление умеренная. Однако ее уже полгода как не могли продать. Ее хозяйка, пожилая миссис Остеррайхер, была очень придирчива к будущему владельцу жилья, в котором она столько лет счастливо прожила со своим мужем-психотерапевтом.

По какой-то причине (может, отчаявшись найти покупателя) в ту минуту, как я переступил ее порог, она улыбнулась и — редкий случай! — сама вызвалась показать мне квартиру.

Однако она так и не осмелилась войти в кабинет мужа, а осталась почтительно стоять в дверях, пока я с восхищением осматривал книжные стеллажи от пола до потолка, уставленные специальной и художественной литературой на нескольких европейских языках.

— Доктор, если вас что-то интересует из этих книг… — робко начала старушка, но осеклась на полуслове.

— А вы их разве не заберете? — спросил я, внезапно проникнувшись ее скорбью.

— Я переезжаю во Флориду, к дочери. А у них и своих книг полно…

Она заметила, что мой взгляд остановился на рояле, и опять смолкла.

Это был кабинетный рояль красного дерева, какие делали до войны, великолепной работы, с почти нетронутыми клавишами слоновой кости. Я интуитивно чувствовал, что у него по-прежнему прекрасный звук.

— Вы играете? — поинтересовалась она.

— Раньше играл, — делано-беспечным тоном ответил я.

Старушка подошла поближе и с дружелюбной улыбкой пригласила меня к инструменту.

— Вы не окажете мне честь, доктор? — Было видно, что она истосковалась по музыке.

В первый момент меня словно поразил столбняк. Меня одолевали два противоречивых чувства: непреодолимое желание сыграть — и для нее, и для себя — и трагическое осознание того, что инструмент мне больше неподвластен.

Я оглядел клавиатуру. И вдруг ощутил себя туристом, стоящим над головокружительным обрывом в мексиканских скалах, когда человек не в силах устоять перед искушением рискнуть жизнью. Мне показалось, я сейчас тоже стою на такой высоте, и от одного вида черных и белых клавиш у меня закружилась голова. Сердце заколотилось. Я медленно отступил назад.

— Простите меня, — пролепетал я. — Я давно не играл.

Мне страшно захотелось убежать отсюда как можно скорей, но я заставил себя соблюсти приличия и остаться еще на какое-то время. Старушка продолжала что-то говорить, но я больше ее не слышал. При первой возможности я улизнул.

В клинике меня ждала записка от агента:

«Миссис Остеррайхер согласна на любую цену. Включая рояль. Надо быстро брать, пока бабушку не запихнули в дурдом».

В английском языке нет слова, которое можно было бы считать полноценным антонимом «ночному кошмару». «Сон наяву» тоже не вполне подходит, поскольку и ночью я упивался этой почти чувственной фантазией.

Я сижу за роялем доктора Остеррайхера. В комнате темно и тихо. Уже поздно, и я совершенно один. Я начинаю играть. Мне легко играть — как дышать. От безыскусной, простой Прелюдии до-мажор я плавно перехожу к следующим частям «Хорошо темперированного клавира», партитам, сонатам. Безукоризненно исполняю фуги. Затем начинаю все сначала: Прелюдия до-мажор и все, что за ней. По кругу. И так до бесконечности. Все фортепианные сочинения великого маэстро.