Эрик Сигал - Сценарий счастья

— Понимаешь, дело ведь не только в голосе, — говорила Сильвия. — Она так перевоплощается в своих героинь, что их образы становятся совершенно реальными.

— Да. И особенно если учесть, что первая исполнительница у Верди весила почти сто двадцать килограммов. Серьезно! В сцене гибели Виолетты публика рыдала. От смеха! А Каллас в свои годы выглядит как стройная молодая женщина, а не какая-нибудь рекордсменка по борьбе сумо.

Сильвия отреагировала мелодичным смехом.

Пройдя всю улицу Сент-Оноре, я предложил поймать такси — или, на худой конец, сделать знак Нино, который покорно следовал за нами в «Пежо» со скоростью около двух миль в час (не в машине «ФАМА», отметил я). Но Сильвия, полная энергии, настояла, чтобы мы и остаток пути проделали пешком.

Перед тем как перейти через Сену по мосту Нёф, мы присели на скамейку, чтобы перевести дух. Отсюда город являл собой целую Галактику, разбегающуюся в бесконечность.

Мы были совершенно одни, и я гадал, поделиться ли с ней своими спутанными мыслями и переживаниями. Достаточно ли хорошо мы друг друга знаем? В этом я еще не был уверен. Однако решил рискнуть.

— Сильвия, ты всегда так плачешь, когда слушаешь «Травиату»?

Она кивнула.

— Мы, итальянцы, сентиментальный народ…

— Американцы тоже. Но знаешь, я заметил, что происходящее на сцене находит у меня отклик потому, что имеет параллели в моей собственной жизни. Театр для меня — это своеобразный способ вспомнить свои былые переживания.

По ее глазам я видел, что она меня прекрасно понимает.

— Ты ведь знаешь про мою мать?

— Да.

— Знаешь, сегодня, когда врач на сцене объявил, что Виолетта мертва, я невольно вспомнила, как те же слова произнес мой отец о маме. Хотя… Чтобы вспомнить это, мне не требуется никаких театральных предлогов. Я по-прежнему ужасно по ней тоскую.

— А как с этим справился твой отец?

— Да никак. Прошло уже почти пятнадцать лет, а он все еще прячет голову в песок. Иногда мы с ним говорим по душам, но по большей части он весь в работе. Сидит у себя в кабинете, отгородившись от людей.

— И от тебя в том числе?

— Думаю, от меня — в первую очередь.

Я подумал, не слишком ли тяжела для нее эта беседа. Но она вдруг сама разговорилась:

— Я была совсем маленькая и не могла в полной мере оценить ее: она была первой женщиной-редактором «Ла Маттины», была предана делу социальных реформ и очень храбрая. А этой планке соответствовать нелегко. Но я думаю, мама была бы довольна тем, кем я стала. Точнее, кем пытаюсь стать.

Я не знал, ответить ли какой-нибудь ханжеской банальностью или высказать то, во что я действительно верил — что после смерти родители продолжают жить в душах своих детей.

Сильвия вздохнула и стала молча смотреть на другой берег реки. Я почти физически ощущал ее печаль.

— Эй, — тихонько произнес я после паузы. — Прости. Не надо мне было касаться этого.

Ничего. Честно говоря, я все еще нуждаюсь в том, чтобы говорить о маме. А новый друг — самый подходящий слушатель.

— Надеюсь, — тихо ответил я. — То есть… я надеюсь, что мы станем друзьями.

Сильвия смутилась. Потом сказала:

— Конечно. Мы ведь уже друзья.

Она тряхнула головой, взглянула на часы и торопливо поднялась.

— Бог мой, ты знаешь, который час? А мне к завтрашнему дню еще две статьи прочесть!

— Какие именно?

— По тифу, — ответила она уже на ходу. И мы двинулись в сторону дома торопливым шагом.

— Ага, — менторским тоном изрек я. — Позвольте вам напомнить, доктор, что это название включает, по сути, три заболевания…

— Да, — моментально отозвалась она, — сыпной тиф, болезнь Брилла-Цинссера и крысиный риккетсиоз.

— Отлично, — похвалил я, кажется, невольно покровительственным тоном.

— Перестань, Мэтью! Ты что, не веришь, что я окончила медицинский?

— Угадала, — беззлобно признался я. — В это действительно верится с трудом.

Светало. Сильвия повернулась ко мне с улыбкой:

— Благодарю за чудесный вечер.

— Да ты что? Это я должен тебя благодарить!

Возникла неловкая пауза. В обычной ситуации мы бы сейчас попрощались и разошлись. Но вместо этого Сильвия робко заметила:

— Я видела, что и тебя спектакль тронул до глубины души. Судя по тому, что ты сегодня рассказывал, можно предположить…

Я не дал ей договорить.

— Да. — Воспоминания до сих пор причиняли мне боль. — Это мой отец. Когда-нибудь расскажу.

Я легонько поцеловал ее в обе щеки и поспешил уединиться, чтобы уйти в мир сновидений.

Отца я любил, но и стыдился одновременно. Сколько я себя помнил, его жизнь всегда была похожа на какие-то психологические качели. Он либо оказывался «на вершине мира», либо был этим миром угнетен.

Иными словами, отец или был мертвецки пьян, или мучительно трезв.

И как ни печально, и в том, и в другом состоянии он был недосягаем для собственных детей. Я так просто не мог находиться в его обществе. Нет ничего страшнее для ребенка, чем неспособность отца или матери себя контролировать. А Генри Хиллер являл собой крайний пример такого папаши — он бросался от ответственности, не надев парашюта. То есть очертя голову.

Он был адъюнкт-профессором литературы в колледже Катлер Джуниор в городе Диборн, штат Мичиган. Думаю, главной целью своей жизни он выбрал саморазрушение. И весьма в том преуспел. Настолько, что допустил, чтобы коллегам по кафедре стало известно о его проблемах с алкоголем как раз за пару месяцев до того, как он должен был получить постоянную штатную должность.

Этот карьерный вираж они с мамой объяснили моему младшему брату Чазу желанием отца целиком сосредоточиться на писательском труде. Он сказал так: «Многие люди только мечтают создать ту великую книгу, которая есть в каждом из нас. Но требуется настоящее мужество, чтобы отважиться на это без страховочного троса в виде оплачиваемой должности».

Мама, напротив, не стала созывать семейный совет, чтобы объявить, что отныне будет совмещать обязанности хозяйки дома и добытчика.

Поскольку муж; «засиживался» допоздна, она поднималась спозаранку, готовила нам завтрак, делала бутерброды в школу, отвозила нас на занятия, после чего сама ехала в клинику, где раньше служила старшей медсестрой. Теперь из-за того, что ей требовался гибкий график, она низвела себя до роли «кочующей» сестры на подменах и выходила то в одно отделение, то в другое — в зависимости от того, где в этот день ощущалась нехватка рук.

Это свидетельствовало о ее разносторонних способностях, а также о большой жизнестойкости. В обмен на несколько свободных часов в дневное время, которые уходили на то, чтобы развезти нас из школы по многочисленным друзьям, зубным врачам, а самое главное — доставить меня на музыку, она возвращалась в больницу вечером и отрабатывала еще несколько часов. Увы, сверхурочной работой это не считалось.