Эмма Скотт - Стань моим завтра [litres]

В маленькой комнатке стояло двенадцать стульев. Там уже было двое журналистов из местных газет. Один из них задал мне вопрос, но я только непонимающе посмотрела на него в ответ. Я села в первом ряду, между мамой и папой, и они сжали мои ладони. Мама улыбнулась мне одними губами, но в ее глазах горели страх и огонь.

Я вспомнила, как мы сидели на суде Джеймса. Никто из моих родственников не призывал судью вынести ему смертный приговор. Они всего лишь хотели, чтобы восторжествовала справедливость – так, как решит закон. Они хотели перевернуть страницу. Хотели начать жить дальше.

Сейчас эти слова потеряли для меня всякое значение.

По другую сторону стекла стояли медицинская каталка и передвижная перегородка со шторой. Рядом с каталкой находился странный аппарат; над ним висели три пакета с прозрачной жидкостью, от которых спускались тонкие трубки.

Я знала: с минуты на минуту в эту комнату заведут Гордона Джеймса и подключат его к этому аппарату. Мы услышим его последние слова. Мне говорили, что во время суда он не выказывал никаких признаков раскаяния или сожаления. Может быть, нам предстояло услышать его грубый смех или нецензурную брань. Или, может быть, за десять лет одиночного заключения он повредился умом. Может быть, он начал сожалеть о том, что сделал. Может быть, он будет молить нас о прощении.

Но что бы он ни сделал или ни сказал, мы будем смотреть, как он умирает.

Прощение .

Это слово шепотом звучало у меня в голове. Если бы я рисовала комикс, я вписала бы его маленькими буквами в большое облако, показывающее мысли персонажа. Восемь крошечных букв, парящих в белом море. Словно шарик.

Красный шарик и детская улыбка…

Горе внутри меня начало клокотать. Я чувствовала, как оно сворачивается в кольцо и накапливает силу – настоящий ураган, готовый пронестись по моему сердцу, разуму и душе.

О, Господи… Я не могу… Не могу простить его. Неужели я должна это сделать? Но это невозможно…

Я никогда не испытывала скорбь такой силы; она накладывалась слоями, которые смешивались между собой. Скорбь по Розмари, скорбь по моей семье, по человеку, идущему на смерть, и по себе самой.

По себе самой…

Десять лет я винила себя. За то, что не оказалась достаточно умной, достаточно быстрой и достаточно смелой. За то, что не смогла кричать еще сильнее – хотя мои связки и так порвались и кровоточили. За то, что не смогла бежать быстрее – хотя я неслась так быстро, и падала так много раз, что содрала кожу с обеих коленок.

Мне было четырнадцать лет. Я оказалась слишком мала, чтобы предотвратить эту чудовищную трагедию, но достаточно взросла, чтобы поверить, что это было возможно.

Прощение.

«Но не для него , – прошептал голосок. – Не для него, а для…»

Дверь в комнату, находившуюся по другую сторону перегородки, начала открываться. В отражении этого одностороннего стекла я увидела еще один шарик. Он был желтым – моего любимого цвета – и висел у запястья худой девочки с длинными темными волосами и большими зелеными глазами. Она держала за руку Розмари, к запястью которой был привязан красный шарик.

Я смотрела на высокую девочку. На себя. На четырнадцатилетнюю себя, попавшую в «Фантазус» – волшебный кинотеатр тетушки Люсиль. Эта девочка была стеснительной и неуверенной в себе, а еще любила читать комиксы, пока ее подружки листали модные журналы. Она держала за руку свою младшую сестренку и знала, что никогда ее не отпустит.

«Я прощаю тебя», – прошептала я этой девочке.

Она улыбнулась мне в ответ, и я как будто оказалась под солнцем.

Я всхлипнула и вскочила на ноги, прикрывая рукой глаза, чтобы не видеть убийцу, которого вводили в комнату. Я на ощупь протолкнулась между рядами стульев, не обращая внимания на встревоженные окрики родителей. Я толкнула дверь и выбежала в коридор. До меня донесся голос тетушки Люсиль, но по сравнению с бешеным стуком моего сердца он казался шепотом.

Я пробежала через пост охраны, толкнула входную дверь и, оказавшись на лютом холоде, бросилась бежать дальше, к стоянке. У меня не было плана. По моим щекам струились слезы, и я почти ничего не видела перед собой. Я знала только одно: мне нужно убраться отсюда подальше. Судьба Гордона Джеймса никак меня не касалась. Он больше не заслуживал ни одной йоты моего внимания. Он не имел никакого значения; это Розмари значила для меня все на свете. У меня не было причин здесь оставаться.

Мне был нужен Бекетт. Мне было нужно, чтобы он обнял меня. Был нужен его голос, чтобы он провел меня сквозь эту скорбь, которая наконец просилась вырваться на волю.

Домой. Мне нужно ехать домой.

Я, спотыкаясь, бежала по стоянке. Внезапно я увидела, что на нее въезжает машина; водителю пришлось резко повернуть, чтобы меня не сбить. Заскрипели шины и взревел гудок. Я замерла. Задняя дверца машины распахнулась прежде, чем я успела ее коснуться.

– Зельда!

Бекетт…

По моей груди пронеслась вспышка глубокой, сладкой боли – мои душа и сердце взывали к нему. Я упала на колени прямо на асфальт рядом с машиной, плача навзрыд. Я почувствовала, как сильные руки обхватывают и поднимают меня. Бекетт, прихрамывая, донес меня до ближайшей скамейки – подальше от машин – и с трудом на нее опустился. Я упала ему на грудь и прижалась к ней, выплакивая всю свою скорбь, ярость и боль.

– Все хорошо, – проговорил он хриплым, нечетким голосом. – С тобой все будет хорошо, я тебе обещаю. Я клянусь.

Я рыдала, уткнувшись в его грудь и сжав ткань его куртки в кулаках. Он гладил меня по волосам и целовал в макушку, окутывая ощущением безопасности.

– Я не смотрела. Я убежала. Я не смогла…

Бекетт прижал меня к себе еще крепче, но я почувствовала, как из его груди вырвался стон облегчения.

– Я рад, малышка, – сказал он. – Не знаю, правильно ли испытывать это чувство в такой момент, но я так рад…

– Мне кажется… Я тоже, – проговорила я. – Ты был прав. Никакого облегчения… только новые кошмары. Розмари… Ее здесь нет. В этом страшном, уродливом месте. Она не здесь. Она сейчас в каком-то другом, прекрасном мире. Именно об этом я хочу помнить.

Он обнимал меня, пока мои рыдания не перешли в плач, а потом – в судорожные всхлипывания. Облегчение, которое я испытала, оказавшись в его руках, превратилось в острое беспокойство.

– Как ты здесь оказался? – прохрипела я, не отрываясь от него, но страшась, что это придется сделать. – Тебе нельзя здесь быть. Если они узнают…

Бекетт отстранился от меня – ровно настолько, чтобы взять мое лицо в ладони и откинуть пряди, прилипшие к моим щекам. Его синие глаза сияли от его собственных чувств.

– Вместе, Зэл. Что бы мы ни делали в жизни… мы делаем вместе. Разве не так?