Эми Хармон - Закон Моисея

Я сбежала из школы до окончания занятий и поехала на Миртл к эстакаде, чтобы посмотреть на картину Моисея при дневном свете, пока ее не закрасили. Она была так прекрасна. Девушка улыбалась неизвестному воздыхателю, ее лицо было поднято к солнцу, волосы развевались вокруг плеч. Когда я увидела ее впервые, то чуть не приревновала, и теперь мне стало стыдно за свою мелочность. Но Моисей видел ее такой. Я не знала, как это возможно. Он – художник, а она – его муза, пусть и на короткий промежуток времени. И мне это не нравилось. Я хотела быть его единственной. Чтобы только мое лицо витало в его голове.

Я села и долгое время смотрела на смеющуюся девушку на одиноком тоннеле, воскрешенную при помощи баллончиков с краской и гениальности современного Микеланджело. Или Ван Гога. Вроде же Ван Гог был сумасшедшим? Девушка на рисунке выглядела такой живой, что я не могла поверить в ее смерть. Но Моисей сказал, что ее уже нет в живых. От этой мысли мой желудок сжался, а ноги стали ватными. Не потому, что она мертва, – хотя это само по себе ужасно, – а потому, что Моисей это знал. Глядя на портрет, никто бы и не подумал, что Моисей насмехался над чьим-то горем или что его творение имело жестокий характер. Но это было странно. Никто не знал, как к нему относиться. Он никогда не отрицал своих поступков, но и не пытался оправдать их.

А прошлой ночью… Прошлой ночью я была напугана, рассержена и сбита с толку. Он казался таким недоступным. Таким отрешенным. Это бесило меня до скрежета зубов! И когда Моисей внезапно повернулся и поцеловал меня, прижимая к себе так крепко, что между нами не осталось пространства… что-то во мне сдалось. А затем он скинул пальто на землю, и мы легли сверху, сливаясь губами, сплетаясь руками, снимая обременительную одежду, чтобы явить под ней то, что не давало нам быть вместе. Я не возражала, и он не останавливался.

Я выросла на лошадиной ферме. У меня было очень четкое и наглядное представление о принципах этого акта. Но ничто не могло подготовить меня к наплыву чувств, желания, возбуждения, силы, к этой сладкой агонии. Мы были так поглощены происходящим, этим примитивным, но чувственным действом, что наши сердца словно превратились в метроном, отмечающий время и этот момент. Меня переполняло восхищение, и я не могла отвести от него глаз. Не могла даже закрыть их.

– Моисей, Моисей, Моисей, – кричало мое сердце, и губы эхом вторили ему.

Его глаза были так же расширены, как, наверное, и мои, дыхание выходило рывками сквозь приоткрытые губы, прижатые к моим. Мы сомкнулись руками и взглядами. Наши тела двигались в едином ритме – таком же древнем, как земля, на которой мы лежали.

Я достаточно хорошо себя знала, чтобы понимать – позже мне будет стыдно за свою несдержанность. Противно от бетонных сооружений неподалеку, заваленных мусором, и от сорняков под моей спиной. Знала, что еще не скоро смогу посмотреть в глаза своему отцу. Но я также знала, что этот момент был абсолютно неизбежен. Я стремилась к нему с той секунды, как увидела Моисея. Мои родители были верующими, набожными людьми. Раньше я и себя такой считала. Я с детства еженедельно ходила в церковь и знала, что похоть – это грех. Но никто мне не говорил, что она приносит столь приятные ощущения. Никто не говорил, что противиться ей все равно что дышать через соломинку. Бесполезно. Невозможно. Нереалистично.

Поэтому я откинула соломинку и вдохнула полной грудью воздух, пропитанный запахом Моисея. Вдыхала его жадными глотками, не находя в себе сил, чтобы помедлить или сосредоточиться на чем-либо еще, кроме как на следующем вдохе.

Может, мне стоило держаться от него подальше. Но прошлой ночью я не смогла. И сидя в тусклом свете октябрьского денька, глядя в глаза девушке, которую нарисовал мой возлюбленный, – юноша, завладевший мной душой и телом, – я об этом жалела.

Полиция устроила мне допрос из-за картины. Уже не в первый раз. Я ничего им не сказал – попросту было нечего, как и им было нечего мне предъявить. По правде говоря, я не знал подробностей – только то, что Молли уже не живец. Живые не посещали меня в любое время дня и ночи и не вторгались в мою голову. Я просто сказал им, что слышал об исчезновении Молли и хотел что-нибудь для нее нарисовать. В каком-то смысле это правда, но большинство людей не хотят ее знать. Им нравится религия, но они не практикуют веру. Религия удобна своими правилами и системой. Она внушает людям чувство безопасности. А вот вера – и близко нет. Она трудная, неудобная и предполагает определенный риск. По крайней мере, так говорила Пиби, а ей я доверял.

Бабушка прибежала в полицейский участок с разметанными седыми волосами и выражением лица, обещавшем неприятности. К счастью, не для меня, а для офицера, который не счел нужным ей позвонить, пока меня допрашивали. Мне восемнадцать. Они не обязаны ей звонить, но все равно быстро притихли под гнетом ее ярости, и уже через час меня выпустили, взяв обещание, что я закрашу свой рисунок. Оставалось лишь надеяться, что Молли не вернется из-за этого. А вот когда мы приехали домой, Пиби спустила на меня всех собак.

– Зачем ты это делаешь? Разрисовываешь стены, амбары, школьные доски? Ты расстроил мисс Мюррей, попал под арест, а теперь это? Хватит! Или, ради бога, попроси сначала разрешения!

– Ты знаешь, зачем, Пиби.

Это правда. Маленький скелет в шкафу нашей семьи. Мои галлюцинации. Видения. От медикаментов, которые меня заставляли пить большую часть жизни, становилось только хуже. Они были созданы для людей с абсолютно другими проблемами, но когда одни лекарства не срабатывали, мне сразу же прописывали новые. Я провел всю свою жизнь в кабинетах врачей – подопечный государства, враг государства. Ничего не помогало, но медикаменты я перестал принимать только после того, как переехал жить к Пиби. Никто даже не задумывался, что, возможно, это не галлюцинации. Что, возможно, все именно так, как я говорю.

– Я не могу попросить разрешения, Пиби. Потому что тогда мне придется объясниться, и люди могут мне отказать. И что мне делать в таком случае? – По-моему, это звучало как вполне обоснованный аргумент. – Легче просить прощения, чем разрешения.

– Только если тебе пять! А не восемнадцать, с посещением полицейского участка за спиной! Если так продолжится, ты окажешься в тюрьме, Моисей.

Бабушка явно была расстроена, и из-за этого я чувствовал себя дерьмово.

Я беспомощно пожал плечами. Эта угроза была мне не нова и уже не особо пугала. Вряд ли в тюрьме будет хуже, чем сейчас. По крайней мере, я слышал, что там полно бетонных стен. Но там не будет Пиби. И Джорджии. Вероятно, я ее никогда больше не увижу. Хотя она и так считала меня психом, так что не знаю, почему меня это заботило.