Александр Донских - Ручьём серебряным к Байкалу

– Мария, пожалуйста, не смотри на меня уныло и даже трагично: ты же не на войну меня провожаешь.

– Я тебя не провожаю, – произнесла она тихо и с заминкой. Но прибавила предельно строго и ясно: – Я тебя жду.

Она улыбнулась вздрогом щеки и неожиданно густо, просто огнисто покраснела; склонила голову, очевидно тая своё смущение. Он не помнит, чтобы она когда-нибудь настолько явственно тушевалась перед ним.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – произнесла она шепоточком и, заподозрил Лев, неуверенно.

Взглянула на него и снова потупилась. Однако Лев успел увидеть в её глазах загоревшуюся радугу чувств, в которой он угадал и нежность, и тревогу, и – её обычное – лукавинку, и – совершенно не присущее ей – кротость. Но и что-то ещё было в её глазах, пока что глубоко, если не глубинно, скрытое и от него и, быть может, от неё самой. Столь многолико, противоречиво, загадкой её глаза ещё ни разу не проявлялись перед ним.

– Кое-что сказать?

– Да, очень важное.

– Важное для тебя?

– Для нас обоих.

– Для нас обоих? Скажи сейчас.

– Нет. В спешке не надо, нехорошо это, – непривычно для себя назидательно и важно сказала Мария.

– Я скоро.

Скрылся за дверью. Но, постояв в сенях во внезапно нахлынувшей на него нерешительности и сомнении, приоткрыл дверь в комнату:

– Я – мигом , Мария!

Лев не понимал, что с ним стало происходить: он весь внутри вспыхнул, в голове опьянело, перед глазами затуманилось. Он понял – не мог не понять! – что ему хотела сообщить Мария. Душа перемешалась, – и встревожился, и возрадовался одновременно. Но как важно теперь для него стало не скоро, не быстро, а мигом вернуться в дом, мигом вернуться к своей прекрасной Марии, к её глазам, к её улыбке, к её сердцу, к её голосу, вернуться ко всей их уютной, тёплой, до того неохотно выровнявшейся совместной жизни. «Есть только миг?» – зачем-то спросил он себя. Усмехнулся с нарочитым ожесточением, будто пытался отпугнуть вопрос: «Не надо нам только миг ! Красивая фраза – и всего лишь. Нужна большая и счастливая жизнь вместе. И мы готовы к ней». Словно бы очнулся, осознав, что сигналили уже, было похоже, истерично, злобно, не прерывались подолгу. «Но люди, эти чёртовые люди, вечно-то вмешиваются! Не допекали бы, не разбудили бы во мне зверя!» – пытался он думать с весёлой насмешливостью.

Тщательно-плотно закрыл обе входные двери и вышел на крыльцо. В его глаза горячо, но ласково плеснуло закатным солнцем и небом. Чуть зажмурился, желая улыбнуться. Хотя день и вечереющий, но беспощадно яркий, дали беспредельные, вечнозелёные деревья густые, мощные, снега, белые до внеземной , какого-то не здешнего мира кипени, яростно искрятся, – всё здесь по-настоящему, всё крепкое, всё восхитительное, всё желанное и в то же время необыкновенное, вроде как даже несбыточное. А за дверями – она, она, его Мария. Он мигом вернётся к ней, как и обещал, и она смущённо, но и не без своей привычной смешливой лукавинки скажет ему о том, о чём он хочет от неё услышать. Но кто же там захотел расстроить тихое и желанное течение их жизнь, непонятно для чего прикатив в такую даль и беспрерывно, с очевидной дерзостью и издёвкой сигналя?

63

С крыльца через решётку заграждения Лев разглядел в салоне джипа братьев Сколских. Душа, на минутку расслабшая пред небом и далями, скомкалась и отвердела, как кулак. Когда-то, куражась и угрожая, братья обещались навестить , разобраться .

Сжимались зубы Льва, он едва выцеживал слова, когда неторопливо спускался с крыльца:

– Явились – не запылились, говорят в таких случаях. Ладненько. А ещё так говорят: живы будем – не помрём. Авось.

Не удивился братьям, не испугался их, но лишь прибавил в своём невольном монологе, правда, с морозящей кровь решимостью и готовностью:

– Если что, то…

Оборвал себя. Но что если что ? Что то ? Не захотел обдумывать: быть может, если обдумывать, взвешивать, прикидывать, то можно, кто знает, слабину дать, а он никого – ни-ко-го! – не боится и бояться уже не имеет права, потому что в доме его ждёт Мария его.

Он смотрит издали на братьев и ему вспоминается, как он когда-то сгрёб их за шиворот и вывел чуть ли не за ухо из своего рабочего кабинета. Потянуло засмеяться, захохотать. Что могут против него, крепкого, тёртого, к тому же вооружённого, что могут против него, льва, царя зверей , эти два мозглявых, недоразвитых и физически и, похоже, умственно подонка? Тощеватые оба, головёнки засохшие, маленькие, плечи умятые, рожы опухлые похмельные – дегенераты, пацаны, хотя обоим уже за сорок. Единственное, изловчатся, если вооружены, выстрелить первыми.

– Что ж… – сдвинул Лев за пазухой под курткой гашетку револьвера и покрепче сжал рукоятку. Он выученно знает, что лучше бывает первым напасть, чем ожидать и отбиваться.

Старший брат, Пётр, немножко благообразнее, посолиднее обличьем, чем младший, Сергей, выглянул в боковое оконце, выплюнул в направлении Льва докуренную и изжёванную на фильтре сигарету:

– Открывай, хозяин, ворота! Принимай гостей: будем отдыхать-веселиться.

– Проваливайте-ка, братцы-кролики.

– Обижаешь, начальник.

Оба вышли из джипа, с развалкой ленцой поразмялись, попотягивались, с наигранным равнодушием озираясь. Сергей, коротконогий, длиннорукий, с выпертой челюстью, истое подобие обезьяны , зачем-то тряхнул решётку ограждения, с притворной свирепостью уставился на Льва, брезгливо пошевеливая сигарету скошенными губами.

– Угадай, кто из нас в клетке: ты или мы? – спросил он.

Лев промолчал, но подумал: «Хм, да они, кажется, не глупы».

– Мы – с миром, – продолжал переговоры Пётр. – Пока с миром! Хотим, Лев Палыч, отдохнуть в родительской вотчине. Всего-то! Открывай, не упирайся!

– Здесь мой дом, а не чья-либо вотчина. Проваливайте, я сказал!

«А может… а может, уступить?» – вдруг сверкнула, пробиваясь через слои тяжёлых чувств, мысль и на секунду в груди ослабло, даже вздохнулось полегче. Конечно, можно, таким образом откупаясь и, несомненно, лавируя, впустить братьев: отдыхайте, мол, мужики, не жалко; гостевой домик выбирайте любой, баню истоп и те, продуктами поделюсь, бутылку коньяка поставлю. И немного деньжат можно будет всучить, чтобы отвязались на время. Почему бы не уступить, не умилостивить, а потом добропорядочно выпроводить? Видимо, не могли братцы не явиться: снова, уверен многоопытный Лев, они проигрались подчистую, по-глупому растратили деньги, наверное, уже последнее вытянули со своих злосчастных стариков и пригнало их сюда отчаяние и ожесточение. Понятно, что будут выклянчивать или же нахрапом требовать денег, снова обвиняя Льва в обмане, в хитрости, а то и в подлости.