Кира Шарм - Игрушка для хищника

Пытаюсь выскользнуть из его рук, отбиваюсь, молочу кулаками по груди, по лицу, — но он даже и не замечает. Да и — что это для него? Даже не укус комара, так, пылинка. Ничего против него не могу. Совсем ничего.

Обхватывает и таки сдирает это дурацкое платье.

— Тшшшшш. Перестань дрожать, — и голос, — ласковый, с болью, губами к волосам прижимается. И больно так, что снова режет, каждый миллиметр меня самой режет, вонзаясь со всех сторон, но каждый раз — прямо в сердце. Насквозь. — Ты знаешь, я тебе никогда не причиню вреда.

Не слушает, не отпускает. Заворачивает, как гусеницу, в полотенце и уносит в гостиную.

Здесь все, как я мечтала когда-то.

Мы где-то далеко, за городом, нет его важных дел, нет людей. Потрескивает огонь в камине, вокруг все в разноцветных розах, — огромные вазы, я таких огромных даже никогда не видела. И только мы вдвоем. Вот она, моя сказка.

Только от платья остались одни ошметки, душа истекает кровью, а кольцо на пальце так жжет, что слезятся глаза. Все ложь. Ложь и предательство.

— Я заказал креветок и сыры, все, как ты любишь, — как ни в чем ни бывало, усаживает меня, прямо в полотенце, за стол, подымая крышку над огромным блюдом с дымящимися креветками. Наполняет высокий бокал крепкой вишневой наливкой. Наклоняется, укутывая мои босые ступни в мягкий плед.

Почему? Почему он ведет себя так, словно ничего не случилось?

И… Какой разговор нас сейчас ждет?

— Тебе нужно поесть, — подносит к моим губам вилку с наколотой кветкой, а меня снова дергает, — как будто, если я откажусь, сейчас надавит мне на челюсть и протолкнет в рот силой.

— Света! — напускное спокойствие тает, и вот уже в его голосе прорывается рычание. Как тогда… Как…

— Твою мать! — бьет с силой кулаком по столу, сжимая челюсти так, что я даже слышу хруст. — Прекрати от меня уже шарахаться! Ты всерьез могла поверить, что я собирался тобой кого-то шантажировать? Я же отпускал тебя, Света! Сколько раз отпускал, а? Не хотел ведь, с ума сходил, — а отпускал! Я похож на того, кто решает свои вопросы вот так? Через маленьких девчонок? Я, Света, все свои вопросы по-другому совсем решаю. И ты должна бы это понимать! Ты, мать его, знать меня должна бы уже!

Вот теперь, — зверь. Злой, разъяренный. Нависает надо мной всей мощью своего огромного тела, всей яростью. Кажется, стол огромный, дубовый, сейчас перевернет и в щепки все вокруг разметает.

Но именно теперь мне почему-то совсем не страшно.

Нет. Не боюсь я этого зверя. Каким бы он ни был — не боюсь. Даже после всего, что о нем вспомнила. Ни капли.

И сердце мне говорит, что он прав. Никогда бы так не поступил, никогда бы не использовал меня в каких-то целях. А еще… Что вреда он мне не причинит. Не сможет. Никогда.

Но… Разве он уже не предал моего сердца? Или это сердце предало меня, обманув?

— Знать? — я горько усмехаюсь, закрывая глаза. — В том-то и дело, Артур. Я, кажется, совсем не знаю, кто ты. Смотрю на тебя, — и не знаю, понять не могу, — кто же ты такой? Тот, кого я любила, никогда бы так не поступил. Не применил бы силу к женщине. Тем более… Так…

Горло сжалось до невозможности. Будто снова ощутила на себе его руки, и… Член, который он всовывал мне в это горло насильно. Даже задыхаться начала.

— Ты моя, — хрипло бормочет, безумно проносясь глазами по моему лицу. — Моя, — гладит щеки, проводит пальцами по векам. — Не отпущу я тебя. Никогда уже не отпущу… Я же люблю тебя, малышка моя, лучик мой единственный! Так люблю, что самого рвет на части. Не могу уже отпустить, понимаешь?

— Себе, Света, верь. Сердцу своему, — и глаза его — так близко, болью полыхают. Такой болью, что саму до костей прожигает.

— Как я могу ему верить? Оно меня уже обмануло, — выдыхаю, обхватывая колени обеими руками, а внутри все сжимается, в лед превращается, и раскалывается — в крошку болезненную, острую, режущую на мелкие кусочки. Если бы могла, — блевала бы сейчас, наверное, этим самым сердцем, так скручивает, так крошится оно на мелкие кусочки. Так бьется, разрываясь, что само выпрыгнуть, помертвевшее пытается.

Накрывает мои руки своими, к коленям прикасается, — а меня уже не дергает, меня судорогой бьет.

И снова все плывет перед глазами, — как ласкал, — жадно, ненасытно, нежно, как сдерживался в ту нашу самую первую ночь, как в глазах его нежность и любовь сумасшедшая плескалась, — больше, чем тот океан, что шумел за нашими окнами. Как верила я этой любви, как тянулась, как растворялась в ней, — саму себя растворила, вся отдалась, без остатка, до капельки.

Сердце мое, — оно же в нем было, им одним только билось, ради него глаза светились… Все ради него… Ради него одного…

Был бы просто жестоким насильником, — насколько бы было сейчас все легче, понятнее…

А так, — не могу! Сама себя предаю и раздираю сейчас на кусочки!

— Не трогай меня. Пожалуйста. Не прикасайся, — еле выдыхаю сквозь сдавившее спазмом горло.

Даже не веря, что услышит, — разве такие, как он, такие, что на поступки те способны, могут кого-то слышать?

Но он вздрагивает, будто его плетью ударили, — и сам от меня отшатывается.

— Света… — впивается руками в волосы, и столько в голосе боли, что даже не знаю, чему уже верить. Ничего не знаю. Как будто и самого его разрывает сейчас не меньше, чем меня. Но — разве это возможно?

— Скажи мне только одно, Артур, — сама не понимаю, откуда берется голос. — Он — правда мой отец?

— Да.

— И ты знал? С самого начала?

— И… Он твой враг? Непримиримый?

— До тех пор, пока один из нас будет жить.

Не поверила бы. Вот в то, что ради денег или выгоды какой-нибудь Тигр на мне жениться хотел, — никогда бы не поверила. Слишком хорошо его знаю, слишком хорошо его я чувствую. А вот вражда, — она как страсть, — это личное, глубокое. Вот в это — поверю, даже сомневаться не приходится. Размажет он того, кто ему дорогу перешел, разнесет в щепки того, кого ненавидит, — любыми способами. Слишком хорошо его знаю. И страсть его. И ярость нечеловеческую. Как и любовь, — в которую, дурочка, поверила. Он мог. Чтобы отомстить, — и не на такое мог пойти.

— Отпусти меня, — совсем тихо, ни на что не надеясь. Кроме…

— Если ты когда-нибудь меня любил, если хоть одно твое слово, хоть одна твоя ласка была правдой, если хоть что-то ко мне чувствовал, пусть даже в порыве страсти, хоть однажды, — отпусти!

— Нет, — упрямо, жестко, и челюсти так сжимает, что даже на расстоянии слышу, как хрустят зубы. И кулаки так страшно сжимаются, что, кажется, пальцы его сейчас затрещат.

— Все равно венчание ничего юридически не означает. Если ты хочешь его убить и наследство через жену получить, — ничего так не получится. А в ЗАГС я с тобой не пойду. Не будешь же ты мне ломать пальцы, чтобы я с тобой расписалась.