Федерико Моччиа - Три метра над небом. Трижды ты

Дания поднимает свой стакан.

– За мою привлекательность! Но уж, конечно, не за мою красоту. Здесь полно девушек гораздо лучше меня.

Судя по тому, как на нее смотрит Ренци, я бы хотел ей сказать: «Да что ты говоришь? Странно, потому что он даже не замечает, или, лучше сказать, как мне кажется, даже не видит, что тут есть и другие девушки».

Дания в эйфории.

– Эта передача такая замечательная! То есть он вставляет вопросы во все любовные истории героев…

Ренци выслушивает ее теорию телевидения с неподдельным любопытством, как вдруг к нам подлетает какая-то девушка.

– Дания! Да ты в Риме! – И она, почти сбивая с ног, набрасывается на нее с восторгом, соответствующим разве что дневным фильмам канала «Дисней». Потом она от нее отскакивает и прыгает на обеих ногах как странный кенгуру с длинными волосами. – Просто невероятно! Потрясающе! Как же я рада тебя видеть!

Дания чинно представляет нас:

– Можно я тебе представлю Джорджо Ренци и Стефано Манчини, продюсера?

Девушка снимает очки и улыбается мне.

– Но мы уже знакомы, я Аннализа!

И только теперь я ее узнаю.

– Да, конечно, разумеется. Как дела?

– Хорошо, хотя вы и не взяли меня в «Угадай-ку».

Дания, похоже, расстроена.

– Слушай, а ты была на пробах? Мы могли бы быть вместе, какая жалость…

– Ага, это потому, что в «Угадай-ке» участвуешь ты? Какая прелесть, это было бы здорово.

Дания смотрит на Ренци, пытаясь понять, есть ли возможность ввести ее в программу, но тут я слышу, как кто-то подходит ко мне сзади и окликает Аннализу.

– Аннализа, возьми, я взял тебе замороженный йогурт, который ты хотела, с кремом сверху.

– Ну нет! Я хотела, чтобы сверху были дробленые орешки! Видишь, ты никогда меня не слушаешь.

Несмотря на эту непростительную ошибку, она все-таки решает нам его представить:

– Это Лоренцо, мой друг…

Но я этого типа уже видел… Ах да, он когда-то уже был с ней, именно здесь, в «Ванни», и они целовались. А потом вдруг я его узнаю.

– Мы со Стефано уже знакомы. – Он притворно улыбается. – Мы общались в детстве, я муж Баби.

Мне бы не хотелось этого делать, но я смотрю на Ренци, а он просто закрывает глаза. И именно тут, к счастью, подходит Симоне Чивинини.

– Скорее, идите в студию, кое-что случилось!

Охранник на проходной нас пропускает, хотя мы почти бежим. Когда мы уже в театре Делле-Витторие, Симоне замедляет шаг.

– Можно, наконец, узнать, что произошло?

– Вы не поверите: Риккардо пытался наложить на себя руки.

– Что? Почему?

А вот Ренци интересует другое:

– Как?

Симоне смотрит на нас обоих.

– Он заперся в гримерке и наглотался таблеток. Мы ждали его, чтобы начинать, он не приходил, и тогда мы постучали. Он не отвечал, и тогда вышибли дверь. Он лежал на полу с пеной у рта, и мы вызвали скорую. Ему сделали промывание желудка на месте, и он не захотел ехать в больницу. Почему он это сделал? Вот, смотрите.

Он вынимает из кармана куртки газету, открытую на нужной странице, имеющей отношение к делу. На ней – фотографии Риккардо и Джури: сначала они сидят в ресторане, потом идут вечером по улице, потом целуются перед подъездом, и, наконец, снимок, где Джури входит, а Риккардо озирается по сторонам, чтобы убедиться, что никто их не видит или не идет за ними. Наконец, входит и он, закрывая за собой дверь.

– Он проверил все, но не проследил, фотографировал ли их кто-нибудь!

– А дальше?

– Перед пробами приехал Джанфранко Нелли – его сценарист, работающий в Милане. Они закрылись в гримерке и высказали друг другу все. Мы узнали об этом от костюмеров, стоявших там около гримерки с одеждой для съемок. Джанфранко сказал: «Я должен был узнать из газет, что ты мне изменяешь? У тебя даже не хватает смелости мне об этом сказать? Я потратил четыре года моей жизни на самую паскудную мечту, которую только мог себе создать, – на тебя». По крайней мере, так рассказали мне костюмеры.

Ренци улыбается.

– Хороший рассказ. Похоже, его написали заранее. – Он переводит взгляд на нас, и только тут становится понятно, как он циничен. И потому, словно ради оправдания, он добавляет: – Так он же сценарист. Разве нет?

– Пойдем посмотрим, как он.

Мы идем по театру. Посреди сцены, на своем обычном месте, сидит Джури. Он видит, как мы подходим, и улыбается нам с тем же самым выражением, что и всегда, словно абсолютно ничего не произошло. Вскоре мы подходим к гримерке Риккардо. Ее дверь просто прикрыта. Замка уже нет, весь паз двери разломан.

– Эти двери делают из фанеры. – Ренци всегда умеет заметить детали.

Я стучу.

– Можно?

Ответа нет.

– Риккардо, это я, Стефано Манчини. Можно войти?

Тишина. Я медленно толкаю рукой дверь, и она открывается. В гримерке, насколько мне видно, все перевернуто вверх дном, словно по ней прошлись грабители. Потом я вижу ноги Риккардо и открываю дверь полностью. Он лежит на диване, вытянув ноги на столик, с мокрой повязкой на лбу. Глаза у него закрыты, но он жив – судя по тому, как он шевелит рукой и перекладывает ее с бока на живот.

– Мне плохо, – говорит Риккардо, а потом переходит на шепот: – Этого не должно было случиться. – И начинает плакать. Он сгибается, поджимает ноги и делает усилие, чтобы сесть. Кладет локти на колени и продолжает плакать, все безутешней, навзрыд. – Я его любил. Я сделал подлость, подлость, никогда себе этого не прощу. Я его любил. Как я мог? Черт, черт, черт!

Пяткой правой ноги Риккардо несколько раз стучит по полу в ярости и отчаянии. Он плачет и хлюпает носом, вытирает лицо рукой и продолжает плакать. Качает головой, закрывая лицо руками. Его волосы мокрые от пота. Время от времени он пытается успокоиться, вытирает глаза. Он белый, как мел.

Я спрашиваю себя: «В моменты самого безутешного отчаяния, безграничной скорби, которую я иногда испытывал, при всех моих разочарованиях и бессилии, при всей терзавшей меня ярости, – разве я реагировал так? – Но потом я встряхиваю головой. – Не будь дураком, все реагируют по-разному». Говорят, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастная семья несчастна по-своему, и это так. То же относится и к любви. Я подхожу к нему и кладу руку ему на плечо.

– Я могу для тебя что-нибудь сделать?

Он слушает мой голос молча, а потом задумывается.

– Тебе стоило бы иметь силу останавливать время, обращать его вспять и возвращать меня туда, где бы я больше не ошибался.

Произнося это, он все еще закрывает лицо руками, и все это кажется чем-то нереальным. Я вижу на столе пустой пузырек из-под таблеток, бутылку виски, банку кока-колы зеро, кусок пиццы, оставшийся в картонной коробке, бутылочку из-под воды, без крышки, валяющуюся чуть в стороне, на полу, на этом старом ковре, грязном от следов и недавних, кое-как подтертых, следов рвоты.