Даниэла Стил - Голубоглазый юноша [litres]

– Ты знаешь, что он поступал дурно, Блу? Дурно поступал он, твоей вины в этом нет. Ты его не соблазнял. Он не в себе, и он пытался обвинить в своих безобразиях тебя.

– Я знаю, – ответил Блу, снова сделавшийся похожим на ребенка, ищущего глазами поддержки у взрослого. – Поэтому я и говорил тебе, что попы – вруны и мошенники. Наверное, он для того и подпускал меня к пианино, чтобы этим заниматься.

Джинни знала, что его не переубедить, потому что он прав. Соблазнение невинного ребенка было чудовищным поступком, перечеркнувшим то доверие, которое ребенок питал к лицам духовного звания. Какой ужас! Одно утешение, что обошлось без изнасилования. Кто помешал бы развратнику в церковном подвале, куда больше никто не заглядывал? Ей пришло в голову, что другим мальчикам прихода могло повезти меньше. Слава богу, притяжение фортепьяно оказалось для Блу не таким сильным, чтобы позволить негодяю совсем распоясаться. Джинни очень хотелось надеяться, что Блу сказал ей правду.

– Он ужасный человек, Блу. За такое сажают в тюрьму.

– Нет, отца Тедди не посадят. Его все обожают, и Шарлин тоже. Я всегда выходил, когда видел его в воскресенье. Не хотел находиться с ним рядом. Я говорил Шарлин, что меня тошнит от походов в церковь. Потом она перестала меня туда звать и позволяла оставаться дома, когда сама туда ходила. Больше я в церкви не бывал и никогда не пойду. Он был такой мерзкий! – Воспоминания заставили его содрогнуться.

– Мне очень жаль, Блу, – сказала Джинни и добавила: – Нехорошо, что никто ничего не знает. Вдруг он делает это с другими?

– Он может. Джимми Эволд тоже говорил, что ненавидит его. Я не спрашивал, за что, но догадывался. Ему было двенадцать лет, он прислуживал у алтаря, его мамаша была без ума от отца Тедди. Как и все остальные. Она еще пекла ему тортики. Шарлин всегда совала ему деньги, хотя ей самой не хватало на детей. Очень-очень плохой человек! – После всего, что он ей рассказал, это было слишком снисходительное определение.

По пути домой Джинни молчала, обдумывая услышанное. Ей не хотелось огорчать его дальнейшими расспросами и смущать необходимостью раскрывать подробности. Но ее потрясла картина растления 9-10-летнего ребенка священником. О таком можно было прочесть в газете, но раньше Джинни не приходило в голову, что такое может произойти с кем-то из ее знакомых. Блу был очень уязвимым: мать умерла, отец за решеткой, тетке священник-извращенец полностью задурил голову. Чего же удивляться, что Блу не желает ходить в церковь! Джинни глубоко тронуло его доверие. Ей хотелось что-то предпринять, но она понятия не имела, с чего начать и стоит ли вообще начинать. Она надеялась, что он выложил ей все, что священник над ним не надругался. От одной мысли о такой возможности в ней поднималась волна нестерпимой жалости. Только не это! Рассказанное Блу и так было хуже некуда и могло нанести ему неизлечимую психическую травму. Бедный ребенок столько пережил! Тем более ценным даром становилась его вера в Джинни.

Она приготовила ужин. После еды Блу сел делать четвертную работу по общественным наукам, которую задолжал, – о влиянии телерекламы на детей. Джинни ничего не шло в голову, кроме мыслей об «отце Тедди». Ее мучила картина: Блу за пианино в церковном подвале и священник, лезущий ему в штаны и обвиняющий его самого в «соблазне», даже грозящий тюрьмой…

В ту ночь Джинни почти не спала от навязчивых мыслей. Блу ни разу за вечер не поднял эту тему, и Джинни гадала, терзается ли он сам, снятся ли ему порой такие кошмары. Блу рассказывал об этом зло, но уже отстраненно.

Утром, когда он ушел в школу, Джинни задумалась, стоя у окна. Был один человек, которому ей хотелось позвонить и все рассказать, – Кевин Каллаган, давний и близкий друг еще по телевизионным временам; они были знакомы много лет. Но после гибели Марка и Криса и переезда в Нью-Йорк она оборвала все прежние связи, в том числе и с Кевином. Не желая возвращаться в прошлое, она не разговаривала с ним уже больше трех лет. А вот теперь понадобилось. Он был лучшим репортером-расследователем, какого она знала. Уж он-то подскажет, как поступить, как действуют в таких случаях другие, какие существуют правила и процедуры. Он объяснит, как прошлое может аукнуться для самого Блу. Она боялась причинить мальчику малейший вред, но столь вопиющая несправедливость – использование ребенка в низменных целях – требовала наказания священника, ради самого же Блу. Пока что Джинни не знала, правильно ли будет так поступить, и не спешила сообщать Блу о своих намерениях.

Она дождалась полудня, зная, что Кевин приходит в свой лос-анджелесский офис в 9 утра, если не колесит где-нибудь по репортерским надобностям. Его специализацией была преступность, и Джинни догадывалась, что Кевин хорошо разбирается в теме домогательства священников к детям. Разговор с Кевином обещал волнение, ведь он и Марк дружили. Когда она услышала знакомый голос, рука, державшая сотовый, задрожала.

– Кев? Это Джинни, – хрипло и взволнованно произнесла Джинни. На том конце выдержали долгую паузу.

– Какая Джинни? – Кевин не узнал ее голос. Прошло столько времени, что Кевин давно перестал ждать ее звонка.

– Джинни Картер. Какая милая забывчивость! – поддразнила она Кевина. Он вскрикнул от неожиданности.

– Как это мило – не звонить три года и не отвечать на звонки, SMS и письма! – Он почти год пытался найти Джинни, потом отчаялся. Он связался с ее сестрой, чтобы узнать, как Джинни, и Бекки рассказала, что сестра превратилась в зомби, ни с кем не говорит, оборвала все прежние связи и работает по линии фонда SOS/HR во всяких кошмарных местах по всему миру, ища смерти, – так рисовалась картина Бекки. Кевин огорчился и одновременно восхитился работой Джинни. Он много раз писал ей мейлы, особенно в первый год, но она ни разу не ответила, и в конце концов Кевин оставил попытки достучаться до нее. Захочет – сама позвонит, решил он. Но годы шли. И вдруг она объявляется!

– Прости меня, – виновато сказала Джинни. Ей было тяжело снова слышать его голос, это было отчасти сродни попытке созвониться с Марком, такой тесной была дружба двух мужчин. Потому Джинни и не отвечала – не хватало духу. Но сейчас ей было не до собственных переживаний, она старалась ради Блу. – Эти три года я пыталась забыть, кто я. Более-менее получалось… – откровенно начала она. Она перестала быть женой и матерью, а для нее это было равносильно утрате индивидуальности. Она стала просто сотрудницей гуманитарной организации, мотающейся по командировкам в самые Богом забытые уголки мира; она казалась самой себе призраком прежней Вирджинии Картер. – Мне тебя недоставало, – тихо продолжила она. – Бывает, вспомню тебя на какой-нибудь горе и мысленно шлю тебе привет… Меня носит по поразительным местам. Никогда не думала, что со мной будет происходить такое. Но так жизнь обретает смысл. – До появления Блу обретение смысла было проблематичным. – Ты бы меня не узнал, я уже три года не делаю прически и не пользуюсь косметикой. – «Кроме сенатских слушаний», – мысленно оговорилась она, туда она явилась даже на высоких каблуках. Остальное время она смахивала на автостопщицу – ну и пусть!