Морган Мэтсон - Мороженое со вкусом лета

Комната Кларка совсем не такая. На письменном столе – аккуратная стопка книг: несколько толстых томов фэнтези, но большая часть их, похоже, не художественная литература. Названия гласили: «Вырываясь из кризиса», «Толчок вашему воображению», «Преодоление творческого кризиса», «Сопротивляйтесь сопротивлению!» Я быстро отвернулась, решив, что увидела что-то, не предназначенное для чужих глаз.

Дверь шкафа была приоткрыта, а в нем аккуратно висели на вешалках три рубашки. На комоде ровная стопка чистой одежды, слегка накренившаяся вбок. В глаза бросились только две небрежно брошенные рубашки, и у меня закралось подозрение, что Кларк, как и я, перебирал разные варианты одежды, чтобы выбрать самый подходящий для нашего свидания.

Пора уходить! Мне вдруг расхотелось здесь находиться. Дело было не в том, что я вторглась в его личную жизнь, – наоборот, это его личная жизнь вторгалась в меня, открывая Кларка с такой стороны, с которой я не хотела бы его узнавать ни сейчас, ни, возможно, в будущем. Такие вещи о моих спутниках обычно меня не интересовали: их страхи, слабости. Я не хотела ничего знать о том, что Кларк тоже волновался и готовился к нашему свиданию, или задаваться вопросом, почему вид аккуратно сложенных футболок вызывает во мне такую противоречивую реакцию, которую я даже себе не могу объяснить.

Я была почти у двери, когда кое-что на зеркальном столике привлекло мое внимание. Фотография в небольшой серебристой рамке. На ней был мальчик лет пяти-шести, сидящий на плечах у мужчины – по-видимому, отца. Сначала я подумала, что здесь изображены друзья или родственники хозяев дома – той пары на снимках в прихожей. Но немного погодя поняла, что это Кларк: уж очень он был похож на себя нынешнего, только без очков. Мужчина – судя по внешнему сходству, его отец – смотрел на него снизу вверх и улыбался, а мальчик, смеясь, вытянул руки вверх, словно хотел потрогать звезды.

Увидев свое отражение в стекле рамки с фото, я вдруг поняла, что делаю что-то не то. Я выключила свет и, выйдя из комнаты, плотно закрыла дверь и направилась назад, в прачечную, теребя подол футболки и чувствуя себя недостаточно одетой, хотя футболка и штаны скрывали гораздо больше, чем мое платье.

– С возвращением, – приветствовал меня Кларк, улыбаясь. – Вещи подошли?

– Все нормально, – ответила я, мечтая поскорее сменить тему. Я заправила мокрые волосы за уши, пытаясь понять, почему чувствую себя такой беззащитной в чужой одежде, без макияжа, с мокрыми волосами, боясь, что теперь могу рассказать Кларку о себе гораздо больше, чем хотелось бы ему открыть. – Как он? – кивнула я на Берти, который за время моего отсутствия, похоже, ни разу не пошевелился.

– Без изменений, – сказал Кларк, аккуратно поглаживая пса по спине. – Я убедил его немного попить, но супа давать больше не стал. Подумал, что лучше не рисковать.

– Разумно, – поддержала его я, пересекая комнату и садясь в стороне от Берти: поразмыслив, я отодвинулась от него подальше. – Значит, без изменений? – Я открыла поисковик в телефоне, собираясь еще раз просмотреть симптомы.

– Постой, – потянулся ко мне Кларк.

И я поняла, что случайно взяла его телефон, на экране которого была фотография моего отца из Википедии.

– Извини, – сказал Кларк, и я заметила в его голосе нотки смущения.

Я кивнула. Следовало вернуть ему телефон, но я продолжала смотреть на экран, на перечисление фактов о моем отце. Раздел «Личная жизнь»: «Дочь – Александра Молли Уокер, 17 лет. Жена, Молли Джейн Уокер…» – дальше стояли годы жизни.

– Узнал что-нибудь новое? – спросила я, по-прежнему глядя на фото вверху страницы, сопровождающее любые публикации об отце. Впрочем, скоро его, возможно, заменит другое, на крыльце дома, во время пресс-конференции.

Этому снимку пять лет. Отец в темном костюме, в компании с президентом и губернатором Лафлином. Позади них можно заметить меня: в черном платье, с убранными назад под черную бархатную повязку волосами (казалось, голова взорвется, какая она была тугая). Ни разу ее после не надевала. Автор фото – кто-то из корреспондентов, дежуривших у церкви, где проходило прощание с моей матерью. На следующий день снимок был помещен даже на первой полосе New York Times. Эксперты и журналисты прокомментировали его как «судьбоносный момент, когда, забыв о разногласиях, люди протягивают друг другу руку дружбы, чтобы помочь преодолеть тяжелые времена». Многие усмотрели в этом некий символ, но почти никто в отзывах не упомянул мою мать – разве что мимоходом, словно ее похороны были просто декорациями для по-настоящему важного события.

Помню это ощущение и во время похорон, будто не имеющих к ней отношения. Ее друзья и студенты с опаской оглядывались на сотрудников спецслужб, на президента и в сомнении теребили в руках листы с заготовленными речами. Никто не собирался говорить о настоящей Молли Уокер – о том, какой она была на самом деле, какой мы ее знали, – в присутствии главы государства. Никто не рассказывал о ней ни смешных, ни дурацких историй. Все, что прозвучало в ее адрес, в равной степени могло быть сказано в память о любом человеке. Похороны получились какими-то искусственными, и меня не покидало ощущение, что я ее подвела. Что мы все ее подвели.

– Извини, – снова произнес Кларк, и мне стало неловко.

Я свернула браузер и отдала ему телефон, а он подтолкнул мне по ковру мой. В конце концов, это же общедоступная информация. Если бы Берти не заболел и у меня было время, я бы и сама обязательно поискала в сети сведения о Кларке и его книгах.

– Не знал, что твой отец баллотировался в вице-президенты.

– Не баллотировался, – поправила я его, хотя уже привыкла к этой формулировке. – Ему пришлось снять свою кандидатуру еще до того, как об этом объявили официально, – я опустила глаза и нарисовала на ковре кружок.

– Как он переносит последние события? – спросил Кларк, и я подняла глаза, надевая на лицо улыбку.

– О, совершенно нормально, – я вспомнила ответы, которые подготовил для меня Питер, когда все это только началось. – Это переходный момент, в первое время всегда трудно…

Я взглянула на Кларка и тут же вспомнила, где нахожусь: в прачечной, в чужой одежде, рядом с собакой, которую тошнит, и парнем, который, насколько мне известно, не имеет никакого отношения к прессе. Кажется, здесь я могу сказать все как есть.

Это противоречило тому, чему меня учили всю жизнь, говоря прямо или косвенно: всегда держись официальной позиции, не говори никому, что на самом деле чувствуешь или думаешь, если твои чувства не одобрены официально; держи всех на расстоянии вытянутой руки, а язык – за зубами. Этим правилам я следовала долгие годы, они стали моей второй натурой. А толку?