AlmaZa - Мания приличия [СИ]

— Даша… — только и сказала она, еле слышно, не сдвигаясь с места, как и я, не веря своим глазам, возможно, думая, что я видение, или кто-то похожий, или вообще происходит что-то странное.

А у меня и язык не повиновался, я уговаривала его, насиловала себя, заставяла силы появиться откуда-нибудь, пока, наконец, убрав ладонь от лица на миг, я не сумела прошептать:

— Мама. — И это было последнее, на что у меня хватило сил. Я упала прямо на тропинке к калитке, на колени, заходясь рыданиями и только смотря на размывающийся слезами мамин силуэт. В ответ моему, раздался её протяжный вой матери, какой не услышать больше нигде. Это была разрывающая мука, облегчение, стон тоски и радости, это была многодневная боль, которая сорвалась навстречу моей, сломив остатки моего самообладания. Я теряла сознание, скорее ощущая, чем видя и понимая, как из-за калитки показывается брат, второй, потом сёстры… А потом меня под руки вводят во двор, и по моему лицу проходится шершавый язык нашего Петрушки, вставшего на задние лапы. Я перестаю понимать происходящее, но что-то заставляет меня обернуться и, сквозь слёзы, какие-то слова, стенания, увещевания, смех и Ванины вопли радости, указать на Сынри, скромно остановившегося на пороге калитки. Никто не обратил на него внимания, никто его не заметил. Кое-как высвободив руку из мёртвой хватки младшей сестры, я указала на него, словно с полным ртом мыла сказав: — Это мой муж. Звуки стали стихать, а все приходить в себя. Кроме меня — я окончательно упала в обморок.

Очнувшись, я первым делом увидела склонившуюся надо мной маму, которая утирала мой лоб прохладным полотенцем. Другая её ладонь крепко сжимала мою руку. Тишина, мягкое тепло и запах старины, какой бывает только в деревенских домах, где ветшающие покрывала и лоскутные одеяла, пахнущие тряпьём, затирающиеся половицы, пахнущие досками и лаком, соленья из погреба и квашеная капуста на кухне, пахнущие домашней едой, сливаются воедино. Особенно остро издали врезался с трудом уловимый аромат малосольных огурцов, с укропом в рассоле. Я даже слюну сглотнула.

Ещё не озираясь, я интуитивно почувствовала, что лежу на своей кровати, в нашей с Настей спальне. Сестра стояла позади мамы, уже не плакала, но глаза были красные. Ей летом будет восемнадцать. Она сменила причёску с тех пор, как я видела её последний раз, подстриглась, став студенткой, но всё равно мы с ней внешне были очень похожи. Я улыбнулась ей, а она мне, после чего я отвела глаза чуть в сторону и увидела позади всех Сынри, с беспокойством ждущего, когда я приду в себя. Его оттеснили, победив количеством. Тут уже были все: и деды, и Ваня, и младшие — Андрюшка с Леной, смотрящие на меня как на какую-то звезду с телеэкрана, настолько отвыкли от меня, ведь в их возрасте всё происходит очень стремительно, не задерживается в памяти, не зудит в мозгу бесперебойно, как у людей постарше, когда они становятся зацикленными и костенеют, в идеях, привычках, чувствах. Была тут и бабушка, о которой я столько рассказывала Джиёну, мамина мама. Она у меня вообще отдельная история, о ней хоть роман пиши. В дверях стояла тётя Надя, мамина младшая сестра. Вот тут и обнаруживается один из ярких и интересных моментов, связанных с моей бабулей. Первого своего ребёнка, дочь, мою маму, она назвала Верой, потом, родив через три года ещё одну дочь, назвала её Надеждой, а когда через четыре года вместо третьей дочери родился мальчик, она назвала его Адрианом, в честь императора, который зверски убил трёх святых христианских сестёр-мучениц Веру, Надежду и Любовь. «А чего он влез?» — оправдывала бабушка выбор имени, на что дед шутил, что не влез, а вылез. Дядю она в связи с этим дико не любила, хоть он и был её сыном. Все беды и несчастья она приписывала в его заслуги, от ударенного мизинца до неурожая помидоров. Он испортил ей задумку всей жизни, и с тех пор бабушка была уверена, что её жизнь не удалась. Они бы с Джиёном нашли общий язык, бабушка тоже считала, что Любови нет. Но во всём виноват Адриан, а не людская природа. Я чуть не засмеялась в этой торжественной и напряженной обстановке, где все смотрели на меня, ожидая чего-то. — Папа сейчас придёт, за ним уже пошли, — сказал Ваня. Обязанности священника всегда заставляли его быть в церкви с раннего утра. Я кивнула брату, меня начинало смущать внимание, количество которого зашкаливало выше нормы. — Даш, ты где этого китайчонка-то нашла? — спросил дедушка, глазами стреляя на Сынри и опираясь на свою тяжёлую тёмную трость, которую сам себе сделал. — Папа! — шикнула на него мама. — Чего «папа»? Я говорил, что они скоро всю Сибирь заграбастают! И пожалуйста, они и девок наших сцапывать начали! — замахал пальцем дед перед лицом, пророчески и нравоучительно, ища в наших лицах понимания и согласия. — Дедуль, он кореец, — тихо заметила я. Он отмахнулся от меня ладонью. — Вам лишь бы отговорки! Так русскую землю и прошляпите! Эх, молодёжь! — Я подозвала Сынри к себе жестом, что заметила родня и расступилась. Надо бы их представить друг другу. — Его зовут Сынри, — сказав это, я перешла на корейский: — Я тебя им представила. Но не думаю, что тебе нужны их имена? Ты ведь всё равно ничего не сможешь им сказать… — Это не значит, что я не хочу узнать, как к ним хотя бы обращаться? — заметил Сынри с лёгким недовольством. — Как я должен обращаться к твоей матери? — Я задумалась. Посмотрела на маму. Опять на мужа. И так несколько раз. От «Веры Павловны» он быстро сломает язык? Или стоит попробовать? — Говори «мама Вера», — снизошла я без охоты, но, в конце концов, из-за того, что она была женой священника, её полдеревни называло матушкой или мамой Верой. Поскольку обращение я произнесла на русском и очень отчётливо, чтобы Сынри сумел повторить, мама поняла, что речь о ней и, растеряно краснея с непривычки, обернулась к зятю. — Милости просим, вы располагайтесь, не стесняйтесь! — Как делают это люди старшего поколения, она говорила чуть громче, словно от этого было понятнее. Сынри не понял ни слова, но несколько раз поклонился в знак уважения. Мама шепнула мне: — Молодой такой! Он хоть университет закончил? — Мам, ему тридцать два, — сообщила я, давно приглядевшаяся к азиатам и забывшая, насколько по-другому они выглядят для людей запада. Мама замолчала, уставившись на Сынри и принявшись его как будто бы незаметно разглядывать. Ваня представился и протянул моему мужу руку, которую тот принял, снова поклонившись, как это принято на востоке. — А чего он всё кланяется? — прищурился дед. — Рикшей работал что ли? — Дедуль, у них так принято, — вздохнула я. Да, рикшей, конечно. Так и стал миллионером. Не натаскал, а подарили. Боже, они ещё не знают, что он олигарх, сын олигарха, что у него денег — куры не клюют. Стоит ли рассказывать об этом? Если я скажу, что он долларовый миллионер, а потом захочу с ним расстаться, тётя Надя меня повезёт к психиатру, а бабушка опять будет бегать за мной с граблями и говорить, что никто о ней не думает, не хочет ей нормальную старость предоставить, чтоб не приходилось больше работать на пенсии. Это она за мной так гонялась, когда узнала, на кого я пошла учиться. Посчитала, что умру в нищете, потому что никому не нужны переводчики какого-то корейского, а ведь старшая внучка, опора семьи, первая помощница, головой должна была думать, а не жопой! Так и кричала на всю улицу. Не выучи я корейского — погибла бы в Сингапуре, впрочем, и не летела бы в Сеул, без знаний-то. — Дочка, — осторожно начала мама, — так как же всё так вышло-то? Где ж ты была столько времени? Мы столько всего успели передумать, куда только не обращались! — Долгая история, — искренне улыбнулась я, не чувствуя тяжести на душе, с которой обычно рассказывают о пережитых трудностях. — Коротко говоря, во время пересадки в Китае меня похитили… — Мать ахнула, у всех лица окаменели. Я не собиралась исповедоваться всем и во всём, и не хотела, чтобы мама переживала и хваталась за сердце. Лучше смягчить и оставить всё чёрное при себе. — Нет-нет, ничего ужасного не успело произойти. Меня спас Сынри, — послала я ему улыбку, и он сразу же начал приобретать ореол героя. — Но долго не получалось выехать оттуда… — Я даже не буду называть Сингапур. «Оттуда» — пусть останется для семьи безымянным. — Слыхала, бабка? — развернулся дедушка к своей жене, с которой прожил сорок пять лет. — А ты говоришь, при коммунистах хорошо жилось! Коммунисты молодцы! Вон-на чё китайские-то твои красные братья творят, Дашку нашу украли! — Бабушка поджала губы. — То не в коммунизме дело, а потому что они нехристи! — А когда б коммунисты были христиане? — Не были, потому страну и не удержали! А развалили её твои демократы! — Они хоть православие возродили! — А страну губят! На одной вере разве проживёшь? — Господи, выйдите во двор, там спорьте! — не выдержала мама. — Отец, иди, покури на крыльце, опять вы со своей политикой! — Дед послушно достал помятую пачку и побрёл дымить. Злая на него и недовольная его взглядами бабушка, однако, удалилась следом. Спорить было идеологически интересно, из сорока пяти лет тридцать их брак, похоже, держался именно на этом. Я вспомнила нас с Джиёном. Боже, живая карикатура… Ругать свою половину, на чём свет стоит, называть каждое её слово ошибочным, но следовать за ней неотступно, не представляя без неё жизни. — Дашенька, дочка, ты, может, хочешь чего? — Да нет, мам, мы в самолёте перекусили… — Спальня притихла и я, поняв, что вошёл отец, повернула к нему голову. В бороде прибавилось седины, но в остальном он ничем не изменился. У меня едва снова не хлынули слёзы, но я удержалась. Мы посмотрели глаза в глаза друг другу. У меня были папины глаза, такие же голубо-серые при искусственном свете, и только при солнце и под открытым небом — голубые, чистые. Мне померещилось, что он в секунду увидел меня насквозь, всё обо мне узнал, всё понял, что ему и не надо ничего рассказывать. Сынри сразу показался совсем невысоким и мелким рядом с крупным, настоящим русским мужчиной, который мог бы быть богатырём веков десять назад, но избрал духовный путь. Ваня пошёл в него, такой же здоровый, а мы — девчонки, относительно мелкие. — Дочка… — Он подошёл к кровати, и я села на ней. Мы обнялись, и я, утонув в его крепчайших отеческих объятиях, как у бурого медведя, забыла обо всём. Папа. Это родное и надёжное слово, это решение всех проблем, эта защита. Почему она не работала в Сингапуре? Почему? Папа. Перед глазами промелькнул Сынхён, и мне сделалось немного стыдно. Все игры и шутки позади, вот реальность, вот всамделишность. — М-можно… поговорить с тобой наедине? — попросила я его, не откладывая в долгий ящик, и посмотрев на всех, кто был в комнате. Самой понимающей оказалась Настя — сразу двинулась к двери. Остальным пришлось намекнуть или попросить напрямую. Прежде чем вышел Сынри, я представила его отцу, назвав своим спасителем, но о том, что это мой муж, сказала только, когда мы остались один на один. — Муж? — переспросил папа удивленно. Видно было по его выражению, что я для него маленькая девочка, которой ещё нужно заплетать косы с бантами. Он не мог сопоставить меня взрослую с той, кем я для него была. Та Даша, что улетела прошлым летом из России была не готова к замужеству, она не была готова даже к встрече с самостоятельной жизнью. А Даша сегодняшняя не только вступила в брак, но и испытала, увидела, почувствовала то, после чего выдержит любые испытания. — Не венчанный, — уточнила я. — Мы расписались, чтобы… чтобы не было проблем с документами там, откуда я с ним улетела. — Папе не дали времени переварить и распереживаться, осознать моё возвращение, изнутри у него билось не меньше эмоций, чем у мамы, но он держал себя в руках и спокойно сидел со мной рядом, слушая. По быстрым шагам, что предупредили его появление, я поняла, что он буквально бежал из церкви, по грязи, сломя голову, придерживая рясу. А ему уже за пятьдесят, не молодой, бегать-то. — Папа… я хотела тебе первому сказать, потому что мне нужно узнать твоё мнение. — Он приподнял брови, прося этим продолжать. — Пап, я хочу уйти в монастырь, — выдала я с решительностью, какой не ожидала от себя даже в мыслях, хотя и крутила эти слова, эту задумку, тщательно всё взвешивала, но сомневалась. А вот произнесла так, словно уже на пути к свершению, словно подписалась, отреклась от других вариантов. Он замер. Если его повергло в изумление моё возвращение, шокировало заявление о замужестве, то это был контрольный удар. Я не хотела причинять ему моральные страдания, но он единственный, кому я могла сказать об этом прямо, без затей, зная, что не последует гневной реакции или осуждения. — А как же… этот юноша, твой муж? — решил сначала собрать факты и узнать детали папа. Как я и думала, он не тот, кто начнёт делать выводы, не зная всего. — Я не люблю его… — предвкушая следующий вопрос, я уточнила: — Как я сказала, брака требовала необходимость. Сынри… хороший человек, и он очень сильно помог мне, но я не смогу с ним жить, наверное. — Разве от нелюбви к одному человеку уходят в монастырь? — взял мои ладони в свои отец. — А если при этом любят другого? С которым не могут быть. От любви к одному человеку в монастырь уходят? — Отец замолчал, тяжело вздохнув. — Дочка, к Богу идут тогда, когда ищут Бога. Если ты ищешь стены для спасения, то нужна крепость, а не обитель Божья, но если опасность грозит твоему сердцу, то какие стены огородят его? — Я опустила глаза, прекрасно зная, что папа прав. Он не одобрит моего монашества, потому что я убегаю от страстей. Невестами Божьими становятся от любви к Богу, это длинный аскетический путь, где нет никаких иных причин, кроме духовного познания, но я готова прийти к нему, я готова потратить на это годы и стать смиренной монахиней, лишь бы отвлечься от воспоминаний о Джиёне. Или же остаться с ними наедине на всю оставшуюся жизнь. — Меня похищали в бордель, пап, — посмотрела я на него, зная, какую травму нанесу отцу своими словами, но он у меня сильный, он выслушает и поддержит. Маме я такого сообщить не могу. — Меня не успели там… использовать. — Ещё прошлым летом я бы никогда не произнесла подобного при отце, в глаза отцу, умерла бы со стыда, но сейчас молвлю жуткие вещи без запинок, без страха. — Потому что Сынри купил. Он спас меня от незавидной участи других, которые пропадут в тех борделях навсегда, но… Я полюбила того, кто меня украл. Он не знал меня, когда делал это, а я не знала его, когда оказалась в его власти. Но потом мы друг друга узнали и… И я не знаю, как могу жить без него, не слыша его, не видя его, не разговаривая с ним. Но мы не можем быть вместе, он преступник и рядом с ним очень опасно, он сам, можно сказать, отправил меня подальше, отдал Сынри, чтобы я вернулась домой. Пап, я никогда больше не встречу такого человека, мне другие после него неинтересны, он… он бы тебя шокировал, потому что он ужасный и жестокий, и он на меня плохо повлиял, я теперь, знаешь, не очень верю Библии и в Иисуса, но очень верю тому человеку… — Я замолчала, видя, как меняется лицо папы. Не ярится, нет, и никакого ужаса от святотатства там не было. Папа печалился, и печалился он от боли, что звучала в моих словах, от мук, которые я испытывала. Он погладил меня по голове, чувствуя, что я не могу сказать ничего больше. — Пути Господни неисповедимы, дочка, а выбирает их душа, в которой живёт Господь. Раз он привёл тебя к любви к такому человеку, значит, вы нуждались в этой любви. И он, и ты. Но раз вас снова разделил замысел Божий, значит, вы вводили друг друга в заблуждение и грех, и разлуку следует принять. — Я перестала быть покорной судьбе, я не хочу больше смиряться и принимать, папа. Я не хочу быть игрушкой в руках Господа! — чуть не крикнув, но сдержавшись, заявила я. Отец посуровел и опустил брови, но я знала, что гневным и орущим он не бывает. — Потому что ты хочешь быть игрушкой в руках того человека? — проницательно заметил он. Я поджала губы, покрываясь спелым румянцем. — Можем ли мы принадлежать сами себе в этом мире? Отрекаясь от Господа, мы подчиняемся страстям и порокам, свободой мы называем слабость, ведущую к пагубам. Этого ты хочешь? Для чего ты хочешь восстать перед Богом, как Люцифер? Показать гордость или заявить о своей воле? А чего твоя воля хочет? — Быть с тем, кого я люблю, — опустив взгляд, прошептала я. — При муже? С другим мужчиной? А он на тебе женится? Или в блуде будете жить? — Я завертела кольцо на безымянном пальце. Плевать на венчания, плевать на обряды, плевать на приличия. Я его, а он мой. Но такого я, конечно, отцу не скажу. — Ты знаешь, что я не одобрю такого никогда. И развод я не одобрю, потому что двое, мужчина и женщина, которых свела жизнь, должны делать всё, что могут, чтобы укреплять брак и становиться в нём счастливыми, а не поддаваться искушениям и разрушать союз. И уход в монастырь я не одобрю, — отрезал мне все пути к отступлению папа. Вдруг крепко сжав мои руки, он добро-добро сказал: — Но и не отвернусь от тебя никогда, что бы ты ни выбрала. Ты моя дочь, Дашенька, и всё, что я хочу — это твоего счастья. — Я подняла глаза и, заплакав, опять повисла на его шее, прижимаясь к груди, на которой висел большой крест. — Пап, а как же мне ею теперь стать? Я не знаю, не знаю! — Когда не знаешь — обожди, не руби с плеча, Господь пошлёт знак.