Айя Субботина - Осень и Ветер

— Не хочу тебя чужую, — говорю, наклоняясь к губам моей Осени.

Жадно тяну резинку с ее волос, и моя Осень послушно ждет, пока я растрепою их пальцами. Она идеальна вся от макушки до ступней. И эти редкие ниточки седины… Никакого кокетства или фальши. Ее рот может говорить глупости, но поступки не лгут.

Она назвала мою дочь мусульманским именем.

Она назвала кафе — «Шепот Ветра».

Она думает, что я не знаю, но тот медальон лежит под подушкой Хабиби.

Два года Ева звала меня, кричала в пустоту, пока я шлялся в других мирах, нося за плечами ее сказанные в ту ночь слова: «Ты мог спасти ее, но не спас!»

— Хочу тебя мою, — говорю раньше, чем соображаю, что берег эти слова для другого случая.

Ее ресницы дрожат, губы полуоткрыты, и я приказываю своим демонам сидеть на цепи, потому что целовать я ее могу сколько угодно.

Всю ночь.

Я прикасаюсь к ее губам медленно, осторожно, как к запретному плоду. Чувствую себя вором, который крадет ее дыхание.

— Ветер… — шепчет Ева мне в губы и, обессиленная, вяло бьет меня кулаком в грудь.

Моя маленькая сильная Осень стоит насмерть, до последнего. Знает, что проиграла, но борется.

— Хватит, Осень, — говорю я, сдавливая ладонь на ее шее чуть сильнее, большим пальцем растирая кожу до красноты. — Уймись.

Она закрывает глаза, сглатывает — и кладет ладони мне на грудь.

Ее прикосновения убивают. Я так хорошо помню это чувство: ее мягкие пальцы на моей коже, ее частое дыхание, когда она готова отдаться вся без остатка. Мы всего несколько раз занимались любовью, но я помню каждый до мелочей. Как она стонет, как всхлипывает, как рвет мне спину в кровь, когда больше не может терпеть.

Я целую мою Осень так жадно, что на миг мы оба перестаем дышать.

И она тут же открывается мне вся сразу: впускает в свой рот, жадно ловит каждое прикосновение моего языка. Она моя Черная дыра — неизвестность, в которую неумолимо затягивает.

Наши языки сплетаются, и мы так неразрывны, что обмениваемся одним на двоих дыханием. Я не оставлю в ней даже тени воспоминаний о другом мужчине.

Ева медленно, но настойчиво толкает меня к постели. И я знаю, что это будет настоящим испытанием, но позволяю ей это. Побуду ее игрушкой на эту ночь.

— Что? — смущенно шепчет Осень, когда я потихоньку смеюсь.

— Запомни эту ночь как единственную, когда я дал добровольно уложить себя на лопатки, — отвечаю я, лежа на спине, упиваясь ощущением ее трущихся об меня бедер.

Моя ладонь уже у нее на затылке, и я притягиваю Осень сильнее, до боли в губах. Вторую кладу ей на бедро и толкаю взад-вперед, подсказывая, чего от нее хочу. Понятия не имею, как выдержу, но сегодня она не ляжет спать голодной. Сегодня у нас ночь воспоминаний. Ночь, когда мы делаем крохотные шаги друг к другу.

Осень подхватывает ритм, и я даже сквозь штаны чувствую, какая она горячая и мокрая. В голове шумит, в виски бьется дурацкая мысль о том, что я лишь делаю вид, что не трахаюсь с чужой женой. Но … в задницу все.

Ее свитер достаточно свободный, чтобы я мог засунуть под него обе ладони. Хочется скулить, потому что под ним у нее только майка, а, значит, ее грудь как раз под моими пальцами. Поглаживаю тугие соски подушечками больших пальцев — и Ева стонет мне в рот, кусает меня за губу. Двигается быстрее, трется об меня, словно сумасшедшая.

Я сжимаю ее грудь сильнее, и снова отпускаю, позволяя себе безумные фантазии о том, как буду покусывать ее, целовать и лизать языком. Как она кончит только от того, что я с ней сделаю, даже не раздевая.

То, что мы делаем, трудно назвать нормальным, но это — целиком наше. Здесь нет никого, кроме Ветра и Осени, кроме их воспоминаний и чувств.

Осень дрожит, как пламя на кончике спички, и ее вздохи — невысказанная мольба.

Я легко справляюсь с пуговицей и молнией ее джинсов, а Ева сама стягивает их до бедер. Просовываю руку между нашими телами, отвожу в сторону ее трусики.

Она вскрикивает, когда мой палец трет ее между ног. Надавливаю сильнее, потому что хочу просто умру, если не услышу, как она кричит.

Осень взрывается почти сразу: ярко, громко, так, что у меня сердце заходится в сумасшедшем ритме. Я снова целую ее, чтобы не проронить ни капли ее удовольствия: проглатываю каждый вдох, каждый стон. Знает ли она, что сейчас дала мне гораздо больше, чем я ей? Что в стене, которая разделяет Садирова и Ветра, пролегла глубокая трещина? И, может быть, когда-нибудь они смогут стать одним целым.

— Ева, доченька… — Люба смотрит на меня с такой улыбкой, что мне невольно хочется заправить волосы за ухо, отвести взгляд. — Ты ж моя хорошая… Сияешь вся.

Люба видела меня всякую: и в большой радости, и в большом горе, и умеет читать меня по глазам. Ей ничего не нужно говорить — и так понимает, что сегодня я не такая, какой была вчера. Сегодня я не такая, какой была все эти два года.

Я невольно прикладываю пальцы к губам: болят. Такая сладкая боль, что в груди колет от потребности прямо сейчас схватить телефон и позвонить Наилю, сказать, что сегодняшний ливень — он теплый, а непогода — самая замечательная на планете. И что осень — мое любимое время года. Хочется сказать ему тысячу и одну глупость. Рассказать, что я все знаю: слышала, как он ночью ушел к дочери и как играл с ней в кубики почти до утра. И что я потихоньку зашла в детскую и застала их спящими на полу: моего Ветра, и Хабиби, которая устроилась на нем, как котенок. Мой очень непростой Ветер и наш маленький Сквознячок: две капли воды, идеально схожие, до ювелирной точности одинаковые. И что больше счастья мне не нужно: пусть будет вот так.

— День хороший, — говорю, улыбаясь и показываю язык Хабиби, которая наотрез отказывается есть кашу.

— Или мужчина… — осторожным шепотом, как бы размышляя вслух, произносит Люба.

Наиль ушел рано утром. Сегодня воскресенье, но он редко остается дома на выходные, а даже если остается, то все равно занимается делами и может просидеть в кабинете до глубокой ночи. Мне немного грустно, что снова весь день проведу одна, но мы договорились встретиться с Никой: после ее приезда она вся занималась какими-то делами, о которых не хотела говорить даже уклончиво. И даже вскользь не интересовалась, как дела у меня.

Скормив Хаби половину каши, торжественно вручаю ей детское печенье, которое мой Сквознячок тут же сует в рот.

В дверь звонят, но я не иду открывать. В этом доме свои правила: дверь всегда открывает охранник и он никого не впустит внутрь, пока не получит разрешение от Наиля.

Через пару минут охранник заходит в столовую. Точнее, сперва заходит букет кремовых роз: огромный, совершенно необъятный. Даже не берусь подсчитать сколько в нем цветов, раз даже здоровому мужчине тяжело держать его в двух руках.