Айя Субботина - Исповедь Плейбоя [СИ]

— Руслан, да? — Он не ждет мой ответ, и ему это не нужно. Просто вежливость, которую он вынужденно цедит, превозмогая себя. И так понятно, что пока я тут пытался выкарабкаться из могилы, в которую чуть сам же добровольно не слег, обо мне навели все справки. Куда больше тех, что рассказала мать Эвелины. — По тебе хорошие прогнозы.

Просто киваю, прекрасно зная, что он нарочно выбрал самую бесцветную фразу, лишь бы не заставлять себя говорить что-то не безразличное. Уверен, даже сейчас, когда жизни его единственной дочери ничего не угрожает, Розанов мысленно снова и снова разрывает меня на куски или собственной рукой заносит топор над моей склоненной над плахой шеей.

— Как дела у Эвелины? — спрашиваю я, буквально наперерез его следующей фразе.

Жесткий взгляд в мою сторону, недвусмысленная попытка дать понять, что он вообще бы предпочел видеть пластырь на моем рту, чем втягиваться в противный диалог. Но мне тоже плевать. После того, что по моей вине случилось с его дочерью, этот человек никогда не будет меня ни терпеть, ни уважать. Настолько очевидная истина, что не нужно и пытаться исправить положение. Я примерно знаю, что он скажет и зачем вообще пришел, но я узнаю, что с Кошкой, даже если придется выдернуть себя из плена капельниц и трубок, чтобы вытрясти из него всю правду.

Пусть я самоуверенная скотина.

Пусть я огромный наглый совершенно охуевший кусок говна.

Но я никогда не поверю, что за пять недель она не нашла телефон, чтобы написать хоть пару строчек, или позвонить.

— У нее тяжелая… душевная травма, — сквозь зубы проговаривает Розанов.

— Что это значит? — я непроизвольно сжимаю кулаки, и он видит это, чтобы тут же в сердцах стукнуть кулаком по подоконнику. Здравомыслящий человек бы заткнулся, но видимо я был неправ, считая, что все мои органы остались внутри. Мозга точно больше нет. — Я хочу знать, что это значит.

— Она в тяжелом эмоциональном состоянии. Никого не хочет видеть. Боится выходить из дома. Закрывает шторы, потому что солнечный свет ее слепит. Постоянно на успокоительных, потому что кричит от малейшего шороха. И все потому, что одной мрази не хватило ума хотя бы просто молча уйти.

Мне абсолютно по барабану, что он думает обо мне, потому что после этого разговора любая моя связь с семьей Розановых прервется. Он пришел уладить детали, сделать пару штрихов, прежде чем накинуть на картинку полотно и спустить ее в пыльный чулан.

— Я сделал то, что сделала, не ради тебя, Руслан.

— Знаю.

— Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти, чтобы отмыться от грязи, в которую ты втащил мою девочку, но я тебе клянусь — это был последний раз, когда ты даже подумал об Эвелине.

Что он думает, я должен сказать? Не рыдать же в подушку.

Достаточно того, что мне больно. И это «больно» не идет ни в какое сравнение с болью, которая поселилась в моем теле после того проклятого дня. Больно знать, что из-за меня Эвелина сломалась. Чувствую себя сраный Пятачком, который нашел самый охуенный шарик на свете и стремглав несся, чтобы вручить его грустному ослику, а потом споткнулся на сущей херне — и не осталось ничего, кроме обрывков синей резины на веревке.

Он все-таки идет ко мне и презрительно швыряет на стол толстый бумажный конверт формата А-4. Сделать это более уничижительно нельзя, и я не уверен, смогу ли заставить себя прикоснуться к подачке. Надеюсь, он не принес мне деньги, иначе я потрачу последние недели лечения, спуская их в унитаз, купюра за купюрой.

— Моя жена рассказала, что ты хотел ресторан. — Розанов стучит большим пальцем по конверту. — Теперь он у тебя есть. Документы, разрешения, лицензия.

— Мне не нужно…

— Заткнись, мальчик, и слушай, или, ей-богу, я собственными руками задушу тебя подушкой, и это будет не месть, а избавление мира от бессовестной твари.

Я заслужил, и я молча проглатываю пилюлю. Это не угроза, это — цианид, который Розанов силком впихивает в глотку моим последним жалким, едва дышащим надеждам.

— Если я еще хоть раз увижу тебя возле Эвелины, или услышу твое имя, или хотя бы заподозрю, что ты околачиваешься где-то рядом — я знаю, кому и что шепнуть, чтобы все пули попали в нужное место. — Он даже не трудится понизить голос, угрожая откровенной расправой. — Есть лишь одна причина, почему я не сделал этого до сих пор.

— Пришел ее назвать?

— Когда в голове моей дочери наступит просветление, и она, возможно, спросит о тебе, мне хотя бы не придется врать ей в глаза, придумывая твою смерть от чужой руки. — Он припечатывает конверт ладонью, и мне закладывает ухо от слишком резкого хлопка. — Если ты не уедешь сам, тебе «уедут». Не советую испытывать мое терпение и лояльность еще раз. Я все сказал.

Розанов просто выходит, я борюсь с искушение порвать его «тридцать сребреников».

Меня выписывают примерно через месяц, и во всем этом есть какой-то дурацкий эффект дежавю, потому что я снова весь поломанный-переломанный, как стойкий оловянный солдатик, которого в последний момент вытащили из огня. Мать приезжает за мной во второй половине дня: бледная и постаревшая лет на десять.

У меня дома полный бардак, и она, причитая, начинает наводить чистоту. А потом я вдруг слышу сдавленные рыдания и нахожу ее сидящей на диване, в обнимку с подушкой. Видит, что я ее замечаю, и пытается утереть слезы, но я кое-как ковыляю к ней и усаживаюсь рядом.

— Руслан, скажи, что с тобой все будет хорошо? — просит она, трясясь так сильно, что моих рук не хватает подавить ее дрожь. Что-то выдыхает сквозь зубы. — Я тебя так люблю, мой хороший.

— Куда же я денусь, — пытаюсь отшутиться я. — У меня вообще мешок нерастраченной удачи за плечами. Вот сейчас поправлюсь — и начну тратить с размахом.

Я знаю, что розанов пытался дать ей денег, но она не взяла. Как и я не взял его подачку. Потому что когда-то давно одна Снежная королева научила меня добиваться всего самостоятельно, и я пообещал ей и себе больше не цепляться ни за какое дерьмо, даже если оно завернуто в яркую упаковку. Тем более не принимать подачек от человека, чью дочь я чуть не отправил на тот свет.

— Ох… — Мать издает странный вздох, и я чувствую тяжесть ее тела, как будто она разом расслабляет все мышцы.

— Ма? — пытаюсь развернуться, но я еще слишком медленный и неуклюжий, поэтому могу лишь кое-как отклониться назад.

Мать оседает все больше и больше, и теперь практически лежит на мне.

— В груди… жжет… — говорит она свои последние слова, и хоть я еще ничего не понимаю, мое собственное сердце горит так, словно черти развели во мне костер и медленно прокручивают его на вертеле.

«Неотложка» не успевает, и в этом есть мерзкий непонятный мне смысл: жизнь дважды вытаскивала меня из могилы, но не захотела сделать того же для моей матери. Наверное, чтобы она ушла на тот свет так до конца и не осознав, кем был ее сын.