Наталия Терентьева - Мой человек (сборник)

Я кивнула, не очень внимательно слушая. Я представила другое – как Алёша сейчас приехал домой. Вика откроет ему дверь, по-родственному поцелует, они будут обсуждать семейные проблемы, думать, как поступить с Лёней, чтобы увести его из той компании, в которую он попал… Я была уверена, что он спрячет подальше нашу с ним сказку, все прекрасные часы, которые мы провели вместе, всю красоту, которую мы увидели, все тепло, которое между нами было. Все слова, которые были сказаны и не были. Это всё никуда не денется. Но это – сказка. А дома его ждет обычная жизнь. И никуда от нее тоже не деться.

– Мам… – Мариша замолчала и с укором посмотрела на меня. – Ты меня не слушаешь?

– Слушаю.

– Нет. Ты хочешь меня бросить, да?

– Мариша!.. – Я засмеялась. – Что за ерунда! Таких больших детей не бросают. Они сами уходят.

– Я не хочу никуда уходить. Здесь мой дом, – упрямо ответила Мариша.

– В переносном смысле. И это правильно. Сходи куда-нибудь…

– Куда? В торговый центр? – усмехнулась Мариша.

– Почему? На выставку, в театр…

– Пойдем.

– Ты должна с ровесниками ходить.

– Я никому ничего не должна, мам.

– Но это нормально!

– Ты всегда мне говорила, что у всех бывает по-разному. У кого-то четверо детей, у кого-то вообще нет. У кого-то полная семья и раздор в ней, у кого-то один любящий родитель. Кого-то избаловали бабушки и дедушки, а у кого-то нет ни одного родственника.

– И он все равно избалован! – Я погладила Маришу по щеке, она немного отстранилась.

– В прошлом году ты мне ничего подобного не говорила.

– Ты же растешь!.. На Западе детей отселяют в восемнадцать лет… – с некоторым сомнением сказала я. – И в Америке тоже.

– А на Востоке живут большими патриархальными семьями, и что?

– Ты на Востоке живешь, Мариша?

– А ты в Америке? Давайте бороды обрезать и по-английски дома разговаривать, чтобы совсем цивилизованными стать.

– А бороды при чем? – не поняла я.

– Потому что Петр Первый, мам! Который делал из России Голландию. Заставлял курить, грудь до сосков открывать, но щи лаптем хлебать не разрешал.

– Щи – это правильно… – пробормотала я. – Мариша, ты уж совсем в крайности не вдавайся. Может, тогда уж лучше классиков марксизма штудировать? Чем становиться славянофилом-экстремистом.

– Мы говорили о том, что ты считаешь, что я должна уйти из своего дома, снять квартиру и там резко начать взрослую жизнь.

Я развела руками:

– Все так говорят.

– Кто «все», мам?

– У меня на работе. Заходят ко мне и советуют. И… Люда с Леной тоже советуют…

– Ага, особенно Люда, у которой детей нет, и Лена, которая мужу и сыну покупает одинаковую одежду, они ходят как близнецы, в розовых толстовках с капюшончиками и светящихся кроссовках, чтобы она их в темноте лучше видела, когда они от нее убегают, чтобы вместе нашкодить.

– Со стороны виднее…

– Смотря с какой стороны стоять, мам. Ты посоветуй им ничего тебе не советовать. Самый лучший ответ будет.

Я пожала плечами, стараясь не поддаваться Марише.

– Мам… – Мариша, поджала ноги на стуле и обняла себя руками, скрутившись в клубочек. – Я страдаю, мам.

– Я вижу. Очень глупо. Не от чего тебе страдать.

– Есть от чего. Ты убегаешь куда-то. Бросаешь ребенка. Ребенок сидит голодный и холодный один, все выходные, и не знает, где его мать.

– Хорошо. Я скажу тебе. Сейчас…

Я вздохнула, встала, начала переставлять все предметы на кухне в правильном порядке. Мариша расставила все по-своему, точнее, поставила просто так. А у меня – порядок.

Скажу. Вот возьму сейчас и скажу. Все равно ведь придется говорить, когда мы с Алёшей переедем жить на природу. Он построит большой дом – за маленьким, за сказочным, его мы ломать не будем, оставим, как музей. Я сделаю там музей русского костюма. А в большом доме у Алёши будет студия для репетиций. И рядом моя комната, где я буду рисовать эскизы платьев. Я поставлю у окна мольберт, и у меня будет все, как у настоящего художника-модельера… И еще…

У меня вдруг мелькнула мысль, от которой мне стало жарко. Ведь у меня может быть еще ребенок? Почему нет… Мне еще вчера пришла в голову такая мысль. Алёше нет пятидесяти, мне сорок три… Очень поздно, но бывает же. Конечно, ребенку долго нужны родители, особенно мать, да и отец тоже. Хотя бы до тридцати лет… Вот как раз сейчас самое крайнее, самое последнее время – и по здоровью, оно у меня, слава богу, хорошее, и по возрасту… Дети получаются от любви. Значит, у нас с Алёшей может быть ребенок. И в нашем доме будет комната, где будет стоять его кроватка… Я прямо увидела, как мы наклоняемся над кроваткой, наш малыш спит, мы переглядываемся, беремся за руки, тихо уходим к себе…

– Мам…

Я почувствовала, как Мариша, подойдя сзади, прислонилась ко мне носом и дышит в шею.

– Ты здорова? Скажи мне честно, мам. Мне так тревожно…

– Я абсолютно здорова. А ты?

– Я тоже.

Мариша посмотрела на меня долгим взглядом, в котором было все: осуждение, покорность, ревность, гнев, – все одновременно, все, несвойственное Марише и нашим с ней отношениям. И отошла. Взяла книгу, тетрадь и пошла в свою маленькую комнату заниматься. – Если я тебе понадоблюсь, ну, вдруг… я у себя! – заявила она напоследок, но не воинственно, а печально и с тройными смыслами.

– Мариша, подожди…

Она замерла. А я поняла, что мне нечего ей сказать. Вот когда что-то прояснится, тогда и скажу. Сейчас даже не нужно ее нагружать.

– Да, мам?

– А где котята?

Мариша опустила голову.

– Что случилось? И где Розочка?

– Я их раздала, мам.

– Как раздала, почему?

– Розочка у окна сидела, пыталась в форточку вылезти, я ей открыла дверь, она тут же убежала. Хочет гулять, не хочет быть домашней кошкой, значит. Я буду ее кормить, я надеюсь, она придет еще к нашему подъезду. А котят я раздала. Давала объявления, их разобрали.

– Одного бы оставила… – неуверенно сказала я.

– Мам… Я подумала, что ты из-за кошек стала так плохо ко мне относиться. Ведь тогда как раз всё и началось.

– Чуть раньше началось, – не подумав, ответила я.

– Значит, что-то началось? Что, мам? Что не так, скажи?

Я покачала головой.

– Не сейчас, нет. Скажу когда-нибудь.

Я спускалась по лестнице, спеша на работу, не стала ждать лифта, который застрял где-то выше. У дверей столкнулась с Алиной, соседкой, резко поменявшей возраст. Она была в темных очках.

– Как дела? – Алина с трудом улыбнулась, и мне показалось, что она не очень управляется со своими губами. Губы были новые, вблизи это было очевидно.

– Нормально.

– Как – с ним?.. – Алина подмигнула мне сквозь темные очки. – Видела-видела… Очень даже ничего… Он кто?

– Учитель, – сказала я лишь для того, чтобы Алина перестала подмигивать. Я знала, что это ей не понравится.