Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

То, что он заговорил об этом сразу, сняло напряжение, но Элизабет почувствовала, что тема эта волнует его, раз он решил сразу ее снять. Нет, Молли не права: за своей любовью она не разучилась понимать людей. Слышать их и жалеть их.

— Мистер Эрл, — сказала она, — я выросла в уважении к вашему таланту, и не мне утешать вас или приукрашивать действительность. С большими художниками не заигрывают. Мне никогда не было близко то, что вы делаете, и ни один ваш период я не могу назвать своей живописью, — но тем вернее моя оценка и тем искреннее мое восхищение: я могу беспристрастно судить о вас и нахожу вас крупнейшим Мастером. — Она почти не лгала. — Я должна вам откровенно сказать, что ни одна картина пока не продана, но наибольшие шансы у «Ожидания»: к ней прицениваются.

— Не сомневаюсь, — он разлил кофе, — не сомневаюсь. Картина недурна, но несколько мрачна по колориту... вы не находите? Впрочем, ожидание — вообще довольно мрачная вещь. Вы прекрасно выглядите.

— Мистер Эрл...

— Меня зовут Эд.

— Мне трудно привыкнуть...

— Дитя мое, давайте не будем лишний раз напоминать старику, что он стар. Или я буду вас называть — мисс? миссис?

Боясь, что ей придется вдаваться в этот довольно тонкий нюанс, она торопливо остановила его:

— Хорошо... Эд.

Хотя на самом деле она могла бы ему рассказать о себе. Такому старику. Который и в старости — все еще мужчина. И все поймет, и все оценит. Да ему и не может быть больше шестидесяти пяти.

— Я давно мечтала связаться с вами, — она налила в кофе сливок, положила сахару и с наслаждением отпила глоток. — Просто чтобы рассказать, как все происходит... и вообще. Но вы поймете меня: мне хочется продать хоть что–то, и уж только потом отчитываться перед вами.

— В этом совершенно нет нужды, Элизабет. Старики, конечно, тщеславны, но я еще не завершил свой переход от юноши к старику, поэтому у меня большие текущие замыслы.

— Я всегда недоумевала: как вам так удается поймать эти мгновения.

— Занятно, какие же?

— Моменты переходного, сумеречного состояния, — стремительно врала Элизабет. — Ваши работы последнего периода отражают, по-моему, смятение. Эта неопределенность очертаний... ассоциативность... прихотливый, причудливый ход авторской мысли, смешанная техника...

— Разве? — приподнял брови улыбающийся Эрл. — Мне как раз казалось, что последние работы классичны, светлы... А размытость, дымка... что ж, это для меня как раз аура предмета, если хотите — аура мира. Предмет предстает нс таким, каков он есть на самом деле, а как бы окруженный флером ассоциаций, воспоминаний, обаяния... Впрочем, ваше прочтение имеет право на существование, ибо всегда лучше видно со стороны. Я привык доверять всем искусствоведам, кроме Гарднера.

— Разве? А по-моему, прекрасная монография!

— Лестная — не значит прекрасная. Мне, разумеется, лестно, что он ставит в один ряд меня, Генри Мура и Олега Целкова. Но Целкова я не люблю, как почти всех этих социальных русских, кроме одного, может быть, Неизвестного. Генри Мур — это явно иной уровень, да и как можно ставить рядом живопись и скульптуру? Сюжеты моих ранних картин, еще имевших сюжеты, для Гарднера ясны. В целом он формалист. Это скучно.

Элизабет слушала его спокойную, ироническую речь, выглядывала в окно. Природа была в лихорадке. Ноябрь кончался, и был один из последних пронзительно-синих, солнечных осенних дней, когда последние листья медлительно срываются с веток. Прозрачное тепло отвесно стояло в воздухе. В окне веранды был виден сад, яблони с коричневыми, жалко свисавшими листьями, высокие дубы и ясени, заваленные листвой дорожки.

— Что до новых работ, — проходит время, и не то что возвращаешься на круги своя, — продолжал Эрл, — но скорее приходишь к пониманию, что все ведь очень просто. Искусство не способно дать человеку ничего, кроме энергетики. А каковы источники энергетики? — ритм и колорит. Стык, контраст, ритмическое построение — в этом смысле, например, очень интересна барочная композиция, ранний Рембрандт... Энергетика, энергия, — вот все, чего мы ждем, когда читаем стихи или смотрим картину. А источник энергии в душе — это или любовь, или страх смерти, порождающий тщеславие, боль, надежду...

Элизабет прислушивалась и кивала, но последние слова заставили ее поднять глаза и недоуменно посмотреть на Эрла.

— Да, да, — кивнул он. — Любовь или страх смерти. Эти понятия взаимоисключающие: есть либо любовь, либо страх. Когда человек влюблен, он не думает о смысле жизни. Этот смысл жизни ему дается. Кастраты и сектанты могут любить идею, а мужчины и женщины, достойные таких имен, должны любить друг друга, — вот и все, в сущности. Если же любви нет, — а она почти всегда проходит, когда оказывается слишком сильна, и неизбежно приводит к разрыву, — тогда остается искусство как дорога в бессмертие. Ничего другого человечество пока не придумало. Я ловлю предметы тогда, когда они думают о смерти. И людей, когда они думают о любви. Вещь уже знает, что такое смерть. Но она, неодушевленная, способна размышлять, а человек не способен. Он думает только о любви, ибо мысли его бегут от смерти. Он не знает ее. И тогда он живет ожиданием, как моя девушка.

— Скажите, — задумчиво произнесла Элизабет, всерьез заинтересовавшись разговором, оставив тон экстатического искусствоведа. — Вы сказали о слишком сильной любви. Где же критерий?

— Слишком сильная любовь, — после паузы заметил Эрл, — отличается от обыкновенной только по одному критерию. Отметем сразу понятие «слабая»: слабая любовь — это оксюморон, наподобие «соленого сахара» или «честной девушки» (Элизабет хмыкнула). Ну-с, есть такая любовь, при которой возможно увести девушку у соперника, и он отдаст ее или она сама захочет уйти. Для этого есть несколько десятков способов. При такой любви партнеры, в сущности, взаимозаменяемы. Представьте себе, — он разложил перед собой десять картонных спичек, — что это уровень нормальный. Таких большинство.

Следом, — и он соорудил над частоколом из спичек забор пореже, — идут индивидуумы более высокого порядка. Их уже не сотни, а десятки. Им подходит далеко не каждая женщина. Появляется отбор. Но это еще не предел.

Это, — он поместил выше еще четыре спички, — совсем высокий уровень. Таких людей, как видите, немного. Речь идет не об уровне интеллекта и даже не о степени внутренней свободы, что далеко не одно и то же и встречается гораздо реже. Речь идет об уровне интуиции, а главное — о знании себя. Знающий себя знает, чего он хочет. Такие люди крайне долго ищут партнера, ибо количество критериев, по которым он выбирается, в несколько десятков раз выше, нежели даже у предыдущей ступени, не говоря уже об этом, — он показал на частокол, — мыслящем тростнике.