Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Хриплый мужской голос в трубке монотонно повторял одно и то же.

— Сейчас выезжаю, мадам. Сейчас выезжаю, мадам. Сейчас выезжаю, мадам.

— Что я ему яйца с корнем вырву — перевела? — спрашивала Клаудиа. — С корнем, слышишь?! Любая другая угроза на него не подействует.

— И вообще, — запинаясь, произнесла Эмили, — если все это будет продолжаться, то вам обещано удалить ваши мужские принадлежности вместе с корневой системой. И вам придется, — Эмили задумалась, подбирая слова, — засунуть себе в рот руку и таким образом производить хлюпающе-втягивающие движения языком. Вы меня слышите?

— Сейчас выезжаю, мадам. Сейчас выезжаю, мадам. Сейчас выезжаю, мадам, — доносилось из трубки.

— Он сейчас выезжает, мадам, — сообщила Эмили.

— Сучий выползень! — крикнула Кло напоследок в трубку и швырнула телефон мальчишке. Тот ловким движением поймал его.

«Трудная работенка выпала», — подумала Эмили. «Особенно с языком». И неожиданно для себя и окружающих весело рассмеялась.

...Эмили шла по пустому побережью.

Клаудиа стремглав умчалась вместе с Флавио — отлавливать загадочного Элиота и того из местных подрядчиков, чьи яйца подвергались столь серьезной опасности. Рабочие вернулись к безделью. Говорят, что только русские умеют филонить по-настоящему. Ничего подобного: это черта любого отсталого народа. Еще валят всегда на свои исторические корни, национальный менталитет и прочую бредятину. Что ни говори, а осовременивать и цивилизовать дикарей — достаточно унылое занятие.

И вместе с тем в дикости есть свое очарование. Не случайно ее родной Запад — дикий. Пыль, горячий песок, скалы, голубоглазые веснушчатые парни. Только там еще осталось что–то от настоящей Америки — той Америки, которую почем зря малюют в комиксах и снимают в дешевых фильмах. Она чувствовала эту Америку лучше, чем ее друзья и сверстники. И любила пустынные пейзажи, которых еще не коснулась цивилизация. Как это уживалось в ней, она бы и сама не ответила. С одной стороны, стремление все упорядочить, все цивилизовать и поставить на место. С другой — какая–то странная, дикая часть ее души жаждала новизны, не принимала рациональных объяснений, требовала непостижимого.

Впрочем, даже теперь Эмили прекрасно помнила обо всех поручениях Клаудии. Инвентаризацию, как Клаудиа это называла, она закончила легко и быстро: переписала технику, уточнила условия контракта и спросила рабочих, не притесняют ли их местные подрядчики. Флавио должен был вернуться за ней после того, как он забросит Кло в аэропорт. То, что Элиота оказалось не так легко поймать, можно было предположить: судя по тону Клаудии в разговоре с ним, еще в буфете фирмы, — трудолюбием он не отличался. Сейчас он улетел — якобы на родину невесты, жениться. В это верилось с трудом, особенно если верить Кло, утверждавшей, что он еще не расхлебал своего предыдущего, третьего по счету и наиболее скандального развода. Местный подрядчик гулял на той же свадьбе. Клаудиа посулила привести Элиота на поводке и, судя по всему, готова была сдержать свое слово. Сейчас же до возвращения Флавио оставался как минимум час. Эмили сама была не слишком легка на подъем, хотя в лени ее никто не упрекнул бы. Ей нравилось спокойно идти по побережью наедине со своими мыслями, с их ровным течением, под такой же ровный и мерный шум океана. Волна накатывала на песчаный берег, стремительно мутнея, унося поднятый со дна песок, и рассыпалась у ее ног. Эмили отпрыгивала.

Вечером ей предстояло заменить Клаудиу на таинственном свидании, о котором та не слишком распространялась. «Полезный и влиятельный человек, — говорила она, уже усаживаясь в машину. — Надо на всякий случай заручиться его поддержкой. Конечно, со странностями, так что держи ухо востро. Первая твоя генеральная проверка, боевое крещение. Как друг — незаменим, как враг — врагу не пожелаю».

Она укатила.

Эмили знала, как она действует на мужчин. В ее внешности все говорило о тайной, властной силе ее характера, хотя трудно было заподозрить в скромной, диковатой красавице дремлющий темперамент и железную волю. Она, честно говоря, не любила копаться в себе и, чувствуя скрытые, необузданные силы, побаивалась их. Но пока неизменно держала себя в узде. А если понадобится тонкая дипломатия... что же, можно пустить в ход обаяние невинности, кажущееся простодушие и всю свежую прелесть Запада.

Обидно, как ни говори, что скоро этот дикий берег приобретет все черты нормального цивилизованного курорта. Конечно, это неизбежно. Много ли осталось на Земле таких уголков? Впрочем, когда–то здесь уже была гостиница, старая и не слишком популярная. Хозяин, видимо, разорился. Эмили нравилось придумывать чужие биографии, вписывая их в пейзажи и интерьеры. В кампусе, еще студенткой, она любила по надписям и случайно забытым фотографиям представлять, кто жил в комнате до нее. Эту надпись над кроватью «Кончил дело — гуляй смело; кончил — гуляй!» придумал весельчак и разгильдяй, не слишком удачливый в любви. Вряд ли кто–то повесил бы такую табличку у собственного ложа. Скорее всего, это было напутствие соседу, который был более удачлив. Не со зла — так, дружеская шутка. Когда удачливый сосед принимал девушку, весельчак уходил, а возвращаясь, дружелюбно подкалывал обоих. А эта фотография обезьяны, сосущей банан, с пририсованными к банану яйцами (и что это яйца всем не дают покоя?), — дело рук какого–нибудь закоренелого и не слишком умного циника, из тех, что пририсовывают груди президентам в учебнике истории.

Эмили и сейчас придумывала хозяина отеля, прекрасно отдавая себе отчет в том, что ее фантазии грешат литературностью и прямолинейностью, но отчего–то придумывать одинокого мечтателя, владельца прогорающей гостиницы, было приятно. Немолодой, одинокий, перевидавший в жизни много всякого всего. Купил отель на диком берегу и стал ждать таких же, как он сам, гостей. Жил тут в уединении, слушал шум океана, мечтал подарить этот океан и этот дикий пляж своим будущим постояльцам, романтическим неудачникам. Слушать с ними зимний гул волн. Пусть приезжают сюда с женщинами, а лучше — без женщин. Никакой суеты, угодничества, ухаживаний. Слишком пустынно, слишком далеко от города. До Великой Депрессии, от которой им здесь тоже не поздоровилось, еще годы и годы. Всю жизнь копил и откладывал, и вот — купил гостиницу. Но никто не хочет ехать в эту романтическую даль, вдыхать йодистый, загадочный запах Океана, вслушиваться в его гулкую речь, пытаться расслышать в ней темные, странные слова неизвестно о чем. Одиночество, покой и бедность. Разве что иногда случайная парочка остановится ненадолго, но назавтра же съезжает по требованию молодой. Хозяин, конечно, и так, и сяк пытается угодить, показывает любимые уголки побережья, рассказывает местные легенды, готовит коктейль собственного изобретения. С маслинами. Но ничего не помогает: молодая приехала путешествовать, ей комфорт подавай. Она не расположена слушать старые легенды в диком и глухом месте. В первую же ночь заниматься любовью мешает шум океана, который, как в старом французском анекдоте, сбивает с ритма. Муж, послушный, недалекий тюфяк виновато пожимает плечами, извиняясь перед хозяином. Хозяин кивает. Этого можно было ожидать. Где же сейчас найдешь романтиков? Их времена прошли. Настала эра звукового кино, новых автомобилей Форда и совершенно бездушного джаза, который не чета прежнему, настоящему.