Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Она обалдело уставилась на него.

— Откуда ты знаешь?

— Я сам подарил Клаудии это платье.

Эмили вновь густо покраснела. Так вот оно что!.. Ну, я поговорю с Кло по ее возвращении...

— Я не о том. Откуда ты взял, что у меня будут внуки?

Великолепный выход из положения! Браво.

— Ну, это несложно. Твоя мама сказала, что ты всю жизнь мечтала осесть, выйти замуж, нарожать кучу детей, которые в свою очередь, безудержно размножаясь, окружат тебя толпой внуков.

Ни-чего себе! Эмили не совладала с собой и перепугано посмотрела на Уидлера.

— Ты... звонил моей матери?!

— Ну, зачем же я. На это есть агент. То есть опять же, пардон, я не хочу этим сказать, что сбор данных о тебе ниже моего достоинства. Но мне, во-первых, неловко как–то, я чрезвычайно застенчив... а во-вторых, не буду же я лично узнавать номер твоего телефона на диком Западе!

— А... как ты узнал, что это вообще буду я? Что я вместо Клаудии приду сегодня на сви... на встречу? Мою фамилию, мой адрес... откуда?

— Ну, во-первых, о том, что ты приехала с Клаудией, я знал позавчера. Мне надо быть в курсе всего, что тут происходит с куплей-продажей недвижимости. Нет, не из–за конкуренции или других деловых умыслов, — он успокоил взглядом встрепенувшуюся было Эмили. — Хотя... и это тоже, но не в том суть. А во-вторых: должен же я знать о том, что ты любишь есть на ужин. Вкусы Кло мне достаточно известны, она норовит выставить сотрапезника на феерическую сумму, надеясь хоть так подорвать бюджет конкурента. Ты — другое дело. Твоя мама мне сообщила, что больше всего на свете ты любишь хорошо прожаренный ростбиф, картофельное пюре и морковку в сливках. О чем здесь уже предупреждены. Конечно, им тут пришлось попотеть насчет морковки, ну да уж ладно...

— Ну... и как там мама?

— Замечательно. Твоя подруга Джоан развелась, у вашего судьи родился внук, погода стоит роскошная, и урожай кукурузы обещает быть ого-го.

— Знаешь... — Эмили помолчала, прищурившись. — На самом деле я терпеть не могу хорошо прожаренный ростбиф.

— Не может быть!

— Ага. Представь себе. Просто он маме удавался всегда лучше всего. И сама она очень любит морковку в сливках, поэтому всегда готовит ее по праздникам. А что до картофельного пюре, так ведь мы, знаешь ли, небогаты. Не сочти за бестактность: я вовсе не хотела тебя попрекать твоим богатством. Знаешь, у нищих свой снобизм, но я, во-первых, не из нищих, а во-вторых, не из снобов. Просто мне часто приходилось в детстве есть картофельное пюре. И хорошее воспитание не позволяло сказать, что оно у меня уже вот где. — Эмили коснулась рукой горла. Все, что она говорила, странно не гармонировало с ее роскошным платьем, со всем этим миром и с собеседником напротив.

— А что же ты любишь?

— Уют, — сказала Эмили. — Комфорт. Чтобы все было тепло и надежно. Чтобы я лежала в полудреме, а рядом кто–нибудь что–нибудь делал. Что до еды, то я предпочитаю манговый соус — не из подражания вашей светлости, а из своего природного к нему расположения. Разумеется, ветчину, разумеется, ванильное мороженое. Сугубо англосаксонские вкусы.

— Мое бедное дитя. Придется мне самому съесть морковку. Не зря же они тут так пыхтели. Откажусь, а они ножом полоснут из–за угла. Или отправят в свой подвал, где прежде томились рабы, и будут кормить одной морковью с хорошо прожаренным ростбифом и картофельным пюре.

Оба расхохотались. Эмили ни с кем еще не чувствовала себя так легко, свободно и прекрасно. Деньги? Нет, дело было не в его деньгах, хотя она и позавидовала восхищенно той легкости, с которой он переменил заказ и потребовал на стол гору ветчины, нарезанной тоньше лепестка орхидеи.

Он почти не ел, потягивал мартини, брал креветки из салата и медленно смаковал. Он смотрел, как она глотает, как вздрагивает ее нежное горло, как блестят ее глаза на раскрасневшемся, счастливом лице.

— За матерей! — он приподнял свой бокал и подмигнул ей.

Эмили глядела на него как школьница на учителя.

— Я, наверное, такая смешная, — пожаловалась она. — Не могу сдерживать эмоции.

— Но это совсем не плохо, — возразил Джим. — Мы все должны иногда теряться, чтобы находить себя.

Каламбур был второсортный, но, странное дело, все, что бы ни говорил этот Уидлер, в эту минуту казалось ей необычайно важным и значительным. Или она много выпила? Нет, только пригубила...

— Ты не согласна со мной? — спросил Джим.

— Я не знаю, — сказала Эмили. Ей хотелось продолжить эту игру в школьницу и учителя.

— Конечно, знаешь! — он провел ладонью по воздуху, будто отмахиваясь от детской забавы: какой он учитель, какая она ученица? Взрослые, свободные люди. — Повернись! — приказал он, тут же нарушая новые правила.

Эмили послушно повернула голову.

— Смотри, — он перегнулся через столик и зашептал ей в ухо, — там, за соседним столом сидит пожилая женщина...

— Ты что, — так же тихо заговорила она, — она совсем не пожилая. Ей 35, от силы 40 лет.

Он прикрыл глаза в нетерпении.

За соседним столом сидела пара средних лет. Он и она. Лица их были печальны. Она, в белом жакете и юбке, курила длинную сигарету. Рядом, лениво поглядывая вокруг, сидели два телохранителя. Тоже в белом. «Под цвет ее платья» машинально подумала Эмили.

— Как ты думаешь, — продолжал Джим, — что нужно сделать, чтобы вывести ее из себя?

Вывести женщину из себя? Для этого существуют тысячи способов. Эмили вспомнила, как однажды проплакала всю ночь, встретив в закусочной даму в тех же туфельках, что у нее. Да что туфельки! Слишком наглый или равнодушный взгляд в толпе, скрипучий шепот за спиной, треснувшие колготки, каблучок, хрустнувший под ногою, зонтик под цвет платья, оставленный в случайном такси, прыщик на лбу, лак, соскользнувший с ногтя, плохая погода, хорошая погода, никакая погода... В данном случае — парик.

— Парик! — уверенно сказала Эмили, как лучшая ученица, вызванная наконец к доске. — Если снять с нее парик, то она точно потеряет самообладание.

Вопрос был слишком прост. Джим указывал не на пару в белом, а на одинокую старуху, сидевшую в глубине зала.

— А как насчет них? — он указал на соседей. — Как ты думаешь, они счастливы иди печальны?

Ну, это снова был простой вопрос! Женщина зажигала новую сигарету, ее пальцы слегка дрожали, глаза были сухи. Он молча ел, мягкими движениями уверенных рук ловко орудуя вилкой и ножом.

— Они печальны, — правильно ответила Эмили. — Определенно печальны, — добавила она, радуясь своей проницательности.

— А чьи это деньги? — он показал глазами на пачку долларов, небрежно лежавшую на столе, ближе к мужчине. Его или ее?

Эмили на минуту задумалась. Мужчина все так же не спеша поглощал свой поздний обед или ранний ужин, дама все так же быстро и нервно курила. Но нет, она не была похожа на содержанку или бедную девушку с русской картины «Неравный брак». Ее надменное лицо, гордый нос и властные бледные губы выдавали принадлежность к аристократическому роду, ее тонкие пальцы даже на расстоянии поражали голубой прозрачностью кожи. Эта дама привыкла только к повиновению. Эмили представился родовой замок где–нибудь на юге Германии, огромный зал, выхоленные бесшумные слуги и сама госпожа, с тем же отрешенным, неподвижным лицом одиноко сидящая за столом...