Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Хорошо, Кло, я останусь.

— Вот и лапочка. Спроси его, нравится ли ему то, что он видит,

Эмили перевела. Парень так радостно залопотал на своем наречии, но Кло жестом остановила Эмили.

— Попроси его снять штаны.

Эмили сдавленным голосом произнесла несколько фраз.

— Он сказал: с удовольствием.

Это было чистой правдой. На лице бразильца, быстро стянувшего плавки с бедер, застыло выражение счастья.

— С нею перепихиваться будем? — отнесся он к Эмили, призывая ее в союзницы и кивая на Кло.

— Д-да... я думаю, да, — Эмили покраснела.

— Понимает ли он, — бесстрастным голосом продолжала допрос Клаудиа, — какое удовольствие мы испытываем, глядя на обнаженного мужчину?

Глядеть и впрямь было на что. Загорелое мускулистое тело лоснилось свежестью и здоровьем, а что касается мужских принадлежностей, то сии были выше всяческих похвал.

Вместо ответа он подошел к Кло и быстрым движением развязал пояс на ее халате. Халат распахнулся, пояс упал на ковер.

— Переводить? — в тоне Эмили сквозила ирония.

Парень заговорил быстро, проглатывая слова.

— Он хочет взять тебя, — перевела Эмили. — Уйти с тобой в другую комнату, где вы смогли бы остаться наедине. Меня он стесняется, — не удержалась она, — в отличие от тебя...

— Дерьмо собачье! — внятно произнесла Кло.

Парень вопросительно уставился на Эмили. Та махнула рукой и направилась к выходу. Он обхватил ее за талию, не причиняя боли, но и не отпуская. Руки его были горячи, как прибрежный песок. Эмиля вдруг вспомнила тех двоих, в заброшенном отеле, ужас и страсть вспыхнули в ее глазах.

На пороге бесшумно возник Уидлер.

Эмили заметила его не сразу. А только тогда, когда он вихрем пронесся мимо нее, вынырнув из–за спины, направился к Кло, резко отпихнул ее, взвизгнувшую, а потом за волосы схватил голого бразильца. И хотя бразилец был глазок, полон сил и возбужден, как бывает возбужден определенный орган в определенный момент, — Уидлер с легкостью опрокинул волейболиста. Тот чрезвычайно изумился, взглянул снизу в его лицо и понял, что это лицо не предвещает ему ничего хорошего — во всяком случае, любовных утех не предвещает точно. Это был простой местный парень. Он часто доставлял удовольствие богатым старухам. Иногда — менее отвратительным, менее богатым. Иногда — совсем небогатым и довольно симпатичным. Сочетание прелести и богатства, да еще в двух экземплярах, встретилось ему впервые. Правду говорили древние: ничего слишком. Удача явно перехлестнула через край. Волейболист не знал этого мужика, но понял — с безошибочным чутьем, присущим туземцам и отельным мальчикам, — что иметь дела с этим мужиком не надо. Он встал, нашарил рукой плавки, натянул их на мигом опавший, но и теперь внушительный стержень своего естества и убежал, звонко шлепая босыми ногами и недоуменно оглядываясь.

Эмили в первый момент была поражена. В ней вспыхнула надежда. Впрочем, через несколько секунд ставшее привычным безразличие охватило ее. Возбуждение нашло выход в злобе, кислой и безысходной злобе, всегда сменяющей нервный срыв.

Уидлер некоторое время постоял, пытаясь отдышаться после своего подвига. Клаудиа, ни на кого не глядя, вихрем промчалась в ванную и там заперлась. Уидлер постоял немного и, тоже ни на кого не глядя, вышел. Впрочем, на кого и глядеть ему было, как только не на Эмили?

В дверях он неожиданно поднял на нее затравленный взгляд. Посмотрел исподлобья. И ринулся наружу.

Секунду Эмили оставалась неподвижной. Потом вскочила и в чем была — в расстегнутой на груди мужской сорочке, в черных мужских брюках и штиблетах кинулась следом.

— Сукин сын! — заорала она истерично, не думая, что перебудит весь отель. Голос ее сорвался на визг, руки сжались в кулаки. — Сукин сын, мудак, сволочь! — От бессильной злобы дыхание ее сбилось, щеки горели. — Ублюдок! Чего тебе надо?!

Уидлер остановился, но не оборачивался. Он молчал.

— Если ты хочешь мне что–то сказать, — крикнула Эмили, — говори сейчас!..

Он молчал.

— Ты подставил нас! — заорала она с ненавистью. — Зачем ты это сделал?!

— Я не подставлял вас, — по голосу слышалось, что он поморщился. И объяснил, как недоумку-ребенку: — Я никого не подставлял. Это только жизнь подставляет и обставляет. Жизнь.

Эмили молчала, не в силах что–то возразить на эту холодную реплику. Закоренелый циник. С ним безнадежно разговаривать. Это стало ясно. Но как он стоит — потухший, сгорбленный...

— Ты ведь адвокат, милая, — крикнул Уидлер с другого конца холла. — Значит, ты должна знать, что главное — застукать преступника на месте преступления. С дымящимся пистолетом. Косвенные улики не имеют значения. Вот я сейчас и застукал. Пиф-паф — ты виновна! Ты виновата в том, что ты такая же, как все остальные. Понимаешь? Такая же, как все остальные.

В его голосе не было прежней уверенности, но она не уловила этого. Она приняла усталость за пренебрежение и равнодушие.

— У тебя никогда никого не было! — закричала она, напрягая голос до царапанья в горле. — И никогда не будет! Ты ничего не можешь, слышишь, ты! Никогда! Никого! Не было! И не будет!!!

Уидлер неторопливо вышел из отеля.

Мотоцикл ревел и почти горизонтально ложился на виражах. И черт с ним. Если сейчас рухну, то и черт с ним. Уидлер досадовал на собственное мастерство. Он знал, что хорошему пловцу труднее утопиться. Хорошему мотоциклисту почти невозможно нарочно попасть в катастрофу.

Ветер обжигал его лицо. Он выжимал предельную скорость, и ветер тоже. Он отпустил руки перед поворотом, но инстинктивно снова схватился за руль. Он не знал, куда едет. Он был оскорблен. Нет, и оскорблен он не был. Все отодвинулось, все лежало далеко внизу, как море, как горе. Уидлер ехал над уровнем горя. Это был уже не тот уровень, который он мог выдержать.

Старик, пора признаться, что не ты сделал что–то в жизни, а она сделала из тебя, что ты хотел сделать из нее. За все приходится платить. Ты доигрался с людьми до того, что ничего, кроме этого, не можешь. Тебе ничего не нужно. Ты набивал их собственными деньгами, собственными кишками, собственными страстями. Вот чем ты их набивал, этих кукол, которые перед тобой играли по твоей идиотской прихоти. Внутри ничего не осталось. Все пошло на их кукольные внутренности.

Да что говорить, все люди жалки. Всякий человек смешон, ежели его раздеть и так поставить на морозе. Нет человека, который бы не боялся смерти, не любил денег, не хотел любви и признания. Нет бабы, которая не ох...ела бы, когда ты ведешь ее на бывший рынок рабов, на пряности. Нет бабы, которая бы не вешалась тебе на шею, не хотела бы втайне твоей власти. Нет бабы, которая бы, обломавшись на тебе, на затащила к себе в койку первого попавшегося молодого красивого ублюдка с вот таким...