Роман Богословский - Зачем ты пришла?

– Кладбище вон там, на горе, – сказала ты.

Помнила с детства. Подъехали, вышли. Похолодало, и я накинул тебе на плечи куртку. Кладбище было абсолютно лысым, не считая короткого «ежика» из крестов на его голове. И лишь в одном месте аляпистым оазисом колыхались на ветру заросли сирени. Ты направилась именно туда, к этому месту.

Говорила сама с собой на таких низких нотах, словно поп басил: «А еще родственники называются.

Живут рядом, а могилу брата двоюродного нельзя хоть немного в нормальный вид привести. Уроды. Приедете мне еще, попросите метро показать».

Сирень еще агрессивнее, еще вычурнее заплясала на ветру, дразня тебя все больше.

«Надо прижать ее к сирени, там, внутри этой рощицы, и начать целовать…» – словно колом по голове ударила меня дичайшая мысль. Прогнал, выплюнул вместе с окурком.

Выяснилось, что рубить сирень нечем. Вернулись к машине, поехали искать родственников. Нашли троюродного брата твоего отца. Он жил в большом и бесполезном доме, один. Тебя не помнил и не знал, меня вообще не воспринял как что-то реальное. Огромный, небритый, ненужный, сел он на пороге, говорил медленно и все время сплевывал:

– За домом поле огромное. А что толку? Пить бросил – и глядеть на него не могу. На это поле. Нужно оно мне, когда так? Поле оно и поле. Там если лозинки в конце вырубить – дальше опять поле. Еще больше этого. Но без бутылки не хочу. Без бутылки лежу и сплю. И день, и ночь – все сплю. А дом у меня большой, трехкомнатный. Хошь посмотреть?

Ты быстро затрясла головой – нет, мол…

Он возвысил голос, словно сказанное сейчас было для него во сто крат важнее того, что прозвучало ранее:

– Три большие комнаты! И я в них сплю. По очереди. Для чего ж они нужны еще? Чтобы спать. По очереди.

Мы нашли у него в сарае какой-то ржавый серп. Рядом валялся и молот, кувалда. Мне захотелось сказать тебе: давай я буду резать сирень серпом, а ты бить ее молотом. Но от нелепости этой мысли сарай как-то сразу заскрипел, передернулся, хлопнула форточка с треснутым посередине стеклом.

Вместо молота ты откопала в хламе ржавую пилу. И мы поехали на кладбище снова. Ты с пилой, я с серпом. Опять шли, огибая могилы, будто распутывали смертельный лабиринт.

Ты набросилась на сирень с таким ожесточением, с такой злостью, что я вспомнил святую гору Синай, вспомнил во всех красках свое тогдашнее видение… идешь рядом не ты, а нечто… Нечто чужое и чуждое… Существо из мира никому неведомого. Вот и сейчас это существо в твоем костюме, с твоими волосами, глазами, руками, оно пилило сирень с такой силой, что стволы валились один за другим, а беспокойный взгляд твоего отца на памятнике все светлел, словно подсвеченный изнутри.

Я захотел помочь, занес серп, чтобы ударить очередного сиреневого врага, но ты резко повернулась, волосы заслонили лицо, пот выступил на лбу, глаза засветились, словно бы в них насыпали серебра:

– Отойди… – угрожающе процедила, выставив вперед пилу.

В эту секунду я уверовал в то, что «Отойди от меня, Сатана», сказанное Иисусом Петру, было произнесено вот так же точно… Не знаю только, была ли у Христа в руке пила.

Я отскочил, не в силах возразить. Ты пилила, валила кусты руками, шмыгала носом, вытирала пот, прыгала на поваленных стволах ногами, чтобы отломить их окончательно. Потом мы молча, уже почти в темноте, выносили ветки за ворота кладбища.

Когда закончили, ты сказала:

– Давай заедем в церковь. Ты? В церковь? Так не бывает!

Заехали. Для маленького завалившегося набекрень села храм был огромным, просторным, словно крепость, благодаря которой поселение еще не взято врагом.

Я перекрестился перед входом, ты нет. Зашли внутрь. Пусто, мы одни. Потрескивают догорающие свечи, смотрят из полумрака святые: ни в чем не обвиняют, глядят и все. Кто строго, кто ласково, кто озорно. Ты поставила свечку иконе с изображением последней царской семьи. Я понял, что ты не знала, кому надо ставить свечку, но спрашивать меня не хотела.

…Встала прямо в центр храма, подняла голову вверх и с такой тяжестью, с такой болью выдохнула, что пламя свечей затрепетало, дернулось, а некоторые и вовсе погасли. Как августовские звезды тогда, в поле…

– Ладно, я в машину, – сказала, словно я не собирался ехать вместе с тобой.

Ты вышла, я вышел следом, но кто-то дернул меня за руку:

– Постой, дружочек.

Обернулся, отдернул руку. Мужик лет пятидесяти, с бородой, с выцветшими глазами, с чертами лица больше женскими, чем мужскими, в синем плаще, с длинными нечесаными волосами, как у ведьмы, с тростью, с перегаром, пахнущим вечностью.

Я мысленно окрестил мужика спившимся графом.

Он мягко, под локоть, отвел меня в сторонку, указал глазами на лавочку: присядем, мол.

Ты завела машину, стала медленно отъезжать. А граф начал вкрадчиво, учтиво, но словно с середины истории:

– Васильюшку когда отпевали, мой хороший, вот, с неделю назад. Я сначала стоял как положено человеку – со свечкой, с мыслями равными моменту. Мой дорогой друг, Васильюшка наш был человек вот прямо… Ну, отпевали… Гундос этот, отче Михаиле, не люблю его, гундосит, как проклятый, – граф скривил лицо так, что на нем ничего не осталось, кроме носа и морщин. – Надоел он мне своей фальшью, мой хороший. Матом нельзя у церкви, а то я бы сказал. А у меня сюрприз был с собой для Васильюшки. Самый ценный. Пластинка «Битлз», альбом «Let it be». Затертая-я, заслушанная-я, запиленная-я – ой! Подошел я к гробу, поцеловал Васильюшку и прямо вот между ножкой его и деревом гробика смертного пластинку и вставил. Ну, это самое ценное, что было у нас с ним.

Ты уехала. Я не понимал куда. Не знал, вернешься ли. Может, нет…

– …Тут этот служка да братец Васильюшкин накинулись на меня, выволокли да давай пинать прямо вот тут, у порога храма Божьего, – он перекрестился, вытер губы ладонью, – это сейчас зажило, уже не видно. А что же, мой друг? Они там плачут, молитвы поют, охают и ахают, радуются, что Васильюшка свет покинул, дом им оставил, а я «битлов» что ли ему не могу положить в гроб? Не имею права? Да у нас с ним только и было – огромный домина без замков и дверей, старый проигрыватель, одна эта пластинка да самогон эвридей, – он засмеялся так задорно, так не по-деревенски прозвучало это его «эвридей», что я захохотал вместе с ним, представив труп скончавшегося, плачущих родственников, гнусавого священника, горящую теплоту свечей и торчащую из гроба пластинку «Let it be»…

Он посмеялся, придвинулся поближе, продолжил уже громче:

– Слушай, мой хороший, уже вечереет. Да я не о том совсем, ты не думай. Ты что думаешь, я всегда в этой клоаке жил? Не-е-ет. И на басу мы поигрывали, и пластиночками приторговывали, и с «МММ» дружили, и девочек в центр вселенной целовали… Прости, Господи, сына грешного твоего, порочное чадо служанки и двух графьев…