Виктория Борисова - Кольцо богини

И все мы, собравшиеся в аудитории, уже не замечали ничего вокруг. Мы следили за невнятным бормотанием профессора, завороженные чудом человеческой мысли. Шмелев раскрывал ее перед нами торопливо, почти сердясь. Нас не оставляло ощущение, что непрерывный поток бытия, которое было до нас и еще будет когда-нибудь, невозможно разъять на части. И народ, кочевавший в далекие времена по обширным просторам Евразийской степи, не мог исчезнуть бесследно!

Именно из его лекций я узнал о курганах, раскопанных по приказу генерала Мельгунова еще в середине восемнадцатого века, об экспедициях Кларка, Палласа и Дюбуа де Монперё, о находках Радлова в Сибири… Рассматривая в музеях немногие сохранившиеся предметы, я радостно узнавал их, а лица воинов, изображенных на сосуде из Кульоба, хранящемся в Эрмитаже (специально ездил, чтобы посмотреть!), казались мне такими знакомыми, словно я уже встречал их там, на улицах, вымощенных розоватым камнем во время странных своих ночных путешествий…

И Золотой город как будто становился ближе ко мне с каждым днем».

К своей alma mater Максим столь нежных чувств не испытывал. Слишком уж много довелось застать всяких глупостей, оставшихся в наследство от гибнущей, разваливающейся на глазах советской империи.

Одна история КПСС чего стоит! Почиталась она тогда важнейшим предметом. Можешь не знать, когда Куликовская битва произошла, но какие-нибудь «Апрельские тезисы» изволь цитировать наизусть, чтобы от зубов отскакивало. Преподавал ее замшелый старикан по фамилии Воронцов — человек заслуженный, ветеран войны, в деканате его побаивались. Воевать он действительно воевал и в хорошие минуты любил рассказывать студентам поучительные истории о своей службе в контрразведке Смерш. Отличался Воронцов характером буйным и непредсказуемым, и, когда однокурсник Слава Дятлев на экзамене ляпнул что-то невпопад про Троцкого, из-за дверей аудитории раздался звук падающих предметов и крик:

— Это вы, Дятлев, вместе с Троцким хотели погубить революцию!

Славка выскочил в коридор, красный как рак, и сокурсники, помнится, хохотали и хлопали его по плечу — в хорошую компанию ты попал! Дятлев и Троцкий… А самому Славке было не до смеха — историю КПСС он пересдавал четыре раза, и только заступничество декана спасло его от отчисления.

Потом, уже после армии, идеологический груз несколько ослаб, но все равно приходилось учить и политэкономию, и даже такой утопический предмет, как научный коммунизм… И это в перестроечные-то годы, когда с каждым днем становилось все более и более ясно, что жить при этом самом коммунизме для живого человека так же неестественно, как штаны через голову надевать.

Были, конечно, среди преподов люди интересные и знающие. Алексей Петрович Шмаков так увлеченно и красочно рассказывал о Древней Руси, а Геннадий Семенович Разлогов считался крупным специалистом по Египту. Его дочь Марина работает сейчас художником-оформителем в издательстве «Редан-пресс» и даже делала пару раз обложки для книг Максима [2] Читайте об этих героях в романе В. Борисовой «Окно в пустоту». .

Вспомнив о Марине, Максим невольно улыбнулся. Его и умиляла, и трогала ее привычка по десять раз переделывать одно и то же, создавать множество эскизов и тревожно переспрашивать: «Вам нравится? Правда нравится? А какой вариант лучше — этот или тот? А может, попробовать сделать еще один?» И это при том, что Маринин муж Боря — человек более чем обеспеченный, так что работать ей совершенно не обязательно! Каждое утро он заботливо высаживает ее возле издательства из сверкающей иномарки, и, по мнению местного «сарафанного радио», зарплаты художницы должно было бы хватать как раз на пару туфель, в каких Мариночка является на работу. Но все равно — трудится девушка упорно и истово, засиживается на работе допоздна… Особенно ей удаются обложки к фантастическим сериям, никто лучше ее не может изобразить сказочные города, космические корабли, инопланетные ландшафты и возникших в воспаленном мозгу автора чудовищ. Кажется, она очень гордится этим и готова работать день и ночь.

Отец ее отличался такой же одержимостью, так же проверял и перепроверял все бесконечно, сутками мог сидеть в архивах и музеях, даже умудрился съездить в Египет за свой счет, когда только-только открыли границы…

И многих еще институтских преподавателей Максим вспоминал с благодарностью. Только вот привычка читать свои лекции с оглядкой, ссылаться почаще на классиков марксизма-ленинизма и подходить к любому событию с классовых позиций уже давно въелась в плоть и кровь этих честных и грамотных, но каких-то словно раз и навсегда испуганных людей. Потому, наверное, и запомнился лучше всех именно Воронцов.

Так что Саше Сабурову, пожалуй, можно только позавидовать…

«В аудиториях лекции шли своим порядком, а студенческая жизнь, очень бурная и шумная, протекала как бы независимо от лекций, в длинных и темных университетских коридорах.

Там весь день кипели споры, шумели сходки, собирались землячества и фракции. Коридоры тонули в табачном дыму. И странным казалось, что тут же, в нескольких шагах, за дверями аудиторий, почтенные и седовласые профессора читают в скучноватой тишине лекции о торговых обычаях в ганзейских городах или о сравнительном языкознании.

Признаюсь, жизнь эта занимала меня очень мало. Неистовые противоречия между большевиками и меньшевиками, эсерами и анархистами казались мне тогда чем-то мелким и незначительным в сравнении с возвышением и падением Римской империи или нашествием монголе-татар на Русь, как зыбь на поверхности заросшего ряской пруда рядом с морскими волнами, мощно накатывающими на берег.

Так же равнодушен я был и к развлечениям своих товарищей — студенческим попойкам, вечеринкам со знакомыми барышнями или походами в публичный дом. Некоторые любили похвастаться своими похождениями, другие — соревновались между собой, превратив разврат в своеобразный спорт… У меня эти разговоры вызывали только раздражение и мутную, тошнотворную скуку.

Только раз, поддавшись на уговоры, я поехал с большой компанией моих соучеников в дом терпимости мадам Шарте на Бронной — и закаялся на всю жизнь. Вино, чересчур громкая музыка, а главное — напудренные и накрашенные лица этих несчастных „жриц любви“ вызвали у меня вовсе не прилив желания, а только отвращение и головную боль. Признаюсь, я позорно сбежал… Изображать подобие любви с женщиной, которой до меня обладало несметное множество мужчин, было бы просто омерзительно!

Товарищи, конечно, долго смеялись надо мной из-за этого случая, прозвали анахоретом и ученым сухарем, но я не обижался. Жизнь моя была настолько захватывающей, настолько наполненной значимой и интересной работой, что я не обращал внимания на насмешки однокашников и даже жалел их немного. Бедные! Чего они лишают себя…