Виктория Борисова - Кольцо богини

Только вот как это сделать? Ни морфия, ни револьвера у нее нет. Нет даже ножа или бритвенного лезвия… Выброситься в окно? Тоже не выйдет — этаж всего-навсего второй, можно только руки-ноги переломать.

Конни беспомощно огляделась вокруг и только сейчас заметила крюк на потолке. Когда-то на нем висела электрическая лампа под шелковым китайским абажуром — предмет особой Лушиной гордости, — но ее давно уже нет, только крюк остался.

А что, вполне годится! Если найти веревку покрепче или что-нибудь вроде этого… Конни принялась рыться в шкафу. Шелковый чулок, неведомо как завалявшийся в углу — не годится, шарфик — тоже, слишком уж тонкий, а вот витой поясок от японского халатика, вышитого лиловыми ирисами, — как раз то, что нужно! Конни взгромоздила «венский» стул посреди обеденного стола и мигом взобралась на это шаткое сооружение.

Она долго прилаживала петлю к крюку. Шелковая импровизированная веревка почему-то все время соскальзывала, приходилось пробовать снова и снова, и Конни скоро в кровь расцарапала пальцы.

Когда, наконец, попытка удалась и петля была закреплена надежно и крепко, Конни почувствовала себя такой усталой, словно целый день пилила дрова во дворе. Остается совсем немного — всего лишь последнее усилие. Просунуть голову в петлю, оттолкнуть ногой стул, потом несколько секунд — и все будет кончено.

Конни вздохнула. Почему-то в последний момент ей стало жаль… Нет, не себя, а кольца — дорогого ее сердцу Сашиного подарка. Она вспомнила раскопки в Крыму, море, с шумом бьющееся о берег, и как она сидели рядом на шершавых, нагретых солнцем камнях… Неужели все это и вправду было когда-то?

Сейчас она уже почти не верила, что когда-то давно была в ее жизни и молодость, и любовь, и ожидание счастья. Остро, почти болезненно захотелось убедиться, что все это не фантазия, не сон…

Она спустилась на пол, достала заветную шкатулочку, где хранилось то немногое, что еще дорого было ей, — отцовские запонки с орлами, мамин браслет, чудом не проданный в голодные годы, письма, фотография, где они с Сашей снялись вдвоем перед самой отправкой на фронт, тетрадь в коричневом переплете, которую он берег зачем-то, и конечно же кольцо. Как давно она его не надевала! Конечно, время не такое, чтобы красоваться мигом ограбят на улице, да и руки не те, что прежде — красные, загрубелые от стирок и зимней «снеговой повинности», со следами от многочисленных порезов — ведь самой дрова пилить приходилось! — слоящимися ногтями и заусенцами… Длинные тонкие пальцы выглядят нелепо и неуместно, как бархатное декольтированное платье, в котором сумасшедшая старуха Шаховская ходит на базар по утрам под свист и улюлюканье мальчишек-беспризорников.

Конни осторожно, двумя пальцами достала кольцо. Синий камень так ослепительно-ярко сверкнул в лучах весеннего солнца, что она даже зажмурилась на мгновение — а потом уже не могла отвести глаз, словно завороженная. Разом нахлынули воспоминания о прошлом…

Перед глазами возник морской берег, освещенный лучами заходящего солнца в тот вечер, когда Саша подарил ей это кольцо и в первый раз признался в любви. Последний день мирной жизни… Где-то далеко уже объявлена война, но они пока не знают об этом, и жизнь кажется бесконечной, щедрой и сулит только радости. Конни снова чувствовала под ногами горячий песок, слышала крики чаек и мерный шум волн, накатывающихся на берег…

Но главное — Саша снова был рядом с ней! Она опять видела его лицо и чувствовала, как теплые и родные руки обнимают ее, бережно утирают слезы, текущие по щекам, и тихий голос шепчет на ухо, что уходить — рано, что все еще будет хорошо, остается только потерпеть совсем немножко — хотя бы ради него.

Она еще долго просидела на полу в одних чулках, любуясь игрой света в глубокой синеве. Когда за окнами стемнело, Конни уже спала, уронив голову на руки и крепко сжимая в кулаке свое сокровище. На губах ее играла улыбка, и даже легкий румянец появился на бледных щеках…

А с крюка на потолке еще свисала петля.

«Даже сейчас, когда все потрясения остались в прошлом и наше мирное житие, не нарушенное внешними бурями, протекает уже почти десять лет, жена моя под любым предлогом избегает заходить на почту, будто это вполне мирное и полезное учреждение внушает ей панический страх.

Когда я думаю о том, сколько страданий принес в ее жизнь, чувство вины больно сжимает мне грудь. Конни, Конни, простишь ли ты меня когда-нибудь?»

Все-таки удивительна человеческая душа! Как бы ни давили внешние обстоятельства, а все равно где-то там, в глубине шевелится вера, что еще все, может быть, будет хорошо. И в самые черные времена только она дает силы выстоять, не сломаться, жить дальше…

А иногда — и побеждать в самой, казалось бы, безнадежной ситуации.

Ему ли не знать об этом! Когда Верочка после своего таинственного исчезновения снова оказалась с ним рядом, вернулась из невозможной дали, Максим и сам поверил в чудо. Раньше он, хоть и писал «фэнтезийные» романы, был законченным реалистом… Но разве любовь — не чудо сама по себе? Разве она, пусть на краткий миг, не делает человека равным Богу?

«Час моего освобождения приближался с каждым днем. Я ждал его с надеждой и страхом, и веря, и не веря одновременно. И вот, наконец, свершилось!»

В России давно уже сошел снег и деревья одеты листвой, а здесь, на Соловках, робкая северная весна только-только делала первые свои шаги, будто раздумывая — наступать или нет? Лед на море уже вскрылся, и навигация началась. С первым пароходом ждали новую партию заключенных.

Те, кому повезло отбыть свой срок (а кто-то и пересидел на несколько месяцев!), толпятся на причале, напряженно вглядываясь в серые холодные волны — не покажется ли пароход на горизонте? Уж кажется, на что долог срок — годы! — но вот теперь именно эти часы ожидания кажутся самыми томительными, самыми нестерпимыми.

Среди других стоит и Александр — страшно худой, обросший сизой щетиной. После выздоровления он попал в «слабосильную» команду — двор подметать да котлы чистить. Все это время он ужасно боялся, что дознается лагерное начальство о его обмане или из заключенных кто-нибудь заметит и донесет, потому и придумал новую хитрость — притворился, что оглох после тифа и рассудком малость тронулся. Когда к нему обращались, показывал на уши, мычал что-то невнятное и делал такое растерянное, почти идиотское выражение лица, что скоро его оставили в покое.

Вот уже показалась вдали маленькая темная точка. Александр вздохнул было с облегчением, но уже в следующий миг понял, что радоваться рано.

К группе «освобождаемых» решительным шагом направился Федька Шниф — блатной, из «деловых». Когда-то в юности Федька был учеником слесаря, а теперь считался знатным взломщиком, «шнифером», от чего и получил свою кличку. На Соловки попал, по собственному признанию, за то, что «кассу подломил в потребкооперации», и, кажется, даже гордился своими подвигами. Совершенно очевидно было, что, выйдя на свободу, сразу же возьмется за старое (да и сам он этого ничуть не скрывал!), но все же, как бывший рабочий, считался Федька социально близким, потому и срок получил небольшой.