Виктория Борисова - Кольцо богини

— Нет уж, спасибо… Как-нибудь сам.

— Ну, как знаешь! Может, тебе денег надо? Ты не думай, я от души. Отдашь, когда сможешь.

Алик зашарил по карманам, выкладывая на стол мятые рубли и доллары. Странно было, что немалые в общем-то деньги валяются как попало.

— Вот, держи! И не вздумай отказываться — обижусь. А меня обижать, знаешь, не стоит, — произнес он с нехорошей, кривой усмешкой, — все равно в Кабаке за вечер больше оставляю.

Все-таки слаб человек, слаб… Как раз тогда у Максима образовалась очередная черная финансовая дыра, и деньги пришлись как нельзя кстати. Потом, получив первый гонорар, он пытался отыскать Алика, чтобы отдать долг, но почему-то телефон упорно не отвечал. Наконец, решился зайти сам… Дверь открыла заплаканная, постаревшая Аликина мама в черном платке — и Максим сразу все понял.

— Вот, возьмите, — он протянул ей купюры, — Алик меня здорово выручил когда-то. И… помяните его за меня.

«Когда я сошел с поезда на вокзале в Белевске, и представить себе не мог, что этот город станет для меня постоянным обиталищем на долгие годы, что здесь обрету я дом, и если не счастье — то покой. Возможно, здесь и придется мне закончить свои дни… И отчасти я даже рад этому».

Александр стоял посреди улицы и беспомощно озирался по сторонам. Вокруг не видно ни души, только покосившиеся деревянные домики, подпертые темными бревнами, вытертые скамейки у ворот, и тополиный пух летает вокруг… Чуть поодаль виднеется илистый пруд, заросший тиной, и гнилые сваи торчат из зеленоватой воды. Осенью здесь, наверное, будет грязь непролазная, а летом — пыль, но сейчас, в конце весны, эта улица, заросшая невысокой травой, казалась очень уютной и милой.

Всего полчаса назад он сошел с поезда на вокзале в городе Белевске. Хотя какой там вокзал… Просто ветхий дощатый сарай с колоннами, зачем-то намалеванными на фасаде.

Поезд стоял не более минуты. Александр еле успел выйти из вагона и сразу же отправился разыскивать адрес, нацарапанный Федькиной рукой на клочке бумаге, оторванном от лагерной стенгазеты. Надо было, конечно, сразу спросить дорогу у кого-нибудь из местных, но он пошел наугад и вот оказался здесь. Кажется, заблудился… Как назло, улица была совершенно пуста и безлюдна, так что теперь и спрашивать-то не у кого.

Александр чувствовал себя совершенно беспомощным. Он с трудом стоял на ногах от усталости — долгая и нелегкая получилась дорога… Ехать пришлось почти две недели. Денег на проезд бывшим зэкам не выдали, и хорошо еще, что удалось сесть в поезд и устроиться в теплушке. Народ в вагоне подобрался молодой и веселый, по большей части — демобилизованные красноармейцы. Они радостно горланили песни, жевали кисловатый черный хлеб, показывали друг другу истертые фотокарточки жен и подруг, и видно было, что каждый уже предвкушает и попойку с друзьями, и свидание с заждавшейся молодкой. Кажется, дай волю — вперед поезда побегут.

Эта жизнь, простая и понятная, вызывала у Александра чувство жгучей зависти. Он старался не поддаваться столь низменному чувству, но все равно было обидно. Целыми днями он лежал на спине, закинув руки за голову, и думал, как жить дальше.

Мысли его одолевали тревожные. Первое опьянение вновь обретенной свободой прошло, и перед ним с пугающей остротой встал извечный русский вопрос — что делать?

Конни, Конни… Сердце рвется к ней, но как ему теперь возвращаться в Москву? Просто безумие. Кто-нибудь непременно донесет, а что потом будет — лучше и не думать.

Отправиться в село Недоелово Калужской губернии, откуда родом был покойный Колесников и куда надлежало ему вернуться после отбытия наказания? Еще глупее. Любой, кто знал его, тут же признает подмену. Да и что делать в деревне? Вступить в колхоз и пахать землю? Так можно было и в лагере остаться — там хоть срок есть, а у крестьянина, прикрепленного к земле новым крепостным правом, куда более жестоким, чем то, что клеймили в прошлом веке Толстой и Тургенев, выхода нет.

Получалось, что податься ему некуда. Вроде велика страна, а куда денешься, если тебя как будто и нет, и до конца жизни вынужден скрываться, беспокойно озираться вокруг — вдруг узнают, найдут?

Оставалось только уехать куда глаза глядят, затеряться на просторах России, попытаться как-то осесть, устроиться там, где никто его не знает. Может быть, потом удастся дать знать о себе Конни, и если она еще не забыла его, то, бог даст, и приведется встретиться…

Но прежде — нужно выполнить данное обещание. Не то чтобы Александр так уж боялся Федькиной мести, но раз дал слово — надо держать. Почему-то ему казалось, что, нарушив обещание, он лишит самого себя даже призрачного шанса на новую жизнь.

Александр обрадовался, когда увидел, что по улице навстречу ему идет строгая, иконописного вида старуха в темном платке. Наверное, живет здесь со времен царя Гороха, всех знает… Александр поправил зачем-то лямку потертого походного мешка за спиной и решительно направился к ней:

— Здравствуйте!

— И тебе не хворать.

Старуха бросила на него быстрый, оценивающий взгляд. Видать, нечасто здесь оказывается новый, незнакомый никому человек.

— Как бы мне пройти на улицу Новую?

— Эх, милок! Это она раньше была Новая, а теперь — имени Коминтерна. Прямо на ней и стоишь. А кого тебе надоть-то?

— Ташкову, Анну Филимоновну.

— И что тебе надо от нее?

— Да так, ничего… Письмо вот передать от сына.

Она снова посмотрела на него искоса, будто ожидая подвоха, подумала немного, пожевала иссохшими губами, потом, словно приняв важное решение, переложила кошелку в другую руку и сказала:

— Ладно, пойдем. Провожу.

Александр покорно пошел за ней по узкой улице, заросшей мягкой травой, между почерневших и покосившихся заборов. Идти пришлось минут двадцать, солнце припекало, и он почувствовал, что страшно устал. Хотелось присесть хоть ненадолго, спрятаться в тени, вытянуть усталые ноги и хоть немного отдохнуть.

Когда за поворотом показался домик в три окошка с резными наличниками, выкрашенный веселенькой голубой краской, окруженный кустами сирени и аккуратными грядками, Александр чуть замедлил шаг. Странное, абсурдное чувство охватило его — показалось на миг, что теперь он и вправду дома…

Среди буйной и свежей весенней зелени он не сразу разглядел фигуру женщины, склонившейся над цветочными грядками. Он видел только спину, обтянутую выцветшим ситцевым платьем, да склоненную голову, повязанную белой косынкой. Показалось почему-то, что женщина еще молодая, и Александр подивился про себя — Федькиной матушке должно быть никак не меньше пятидесяти!

Его провожатая привычным жестом отодвинула щеколду и открыла калитку. Во дворе отчаянным лаем залилась собака.