Виктория Борисова - Кольцо богини

От холода пощипывает нос, и ноги замерзли, даром, что в валенках… Приятно было думать, что еще совсем немного — и он откроет дверь, войдет в теплое, надышанное домашнее тепло, такое уютное и родное, радостно крикнет с порога: «А вот и я!» Конни еще нет дома, она сегодня дежурит в больнице, зато Анна Филимоновна, наверное, приготовила что-то вкусное.

А вот и домик в три окошка. Но в окнах почему-то нет света… Странно. С нехорошим, тревожным предчувствием Александр шагнул через порог.

В комнате было холодно, как будто печь сегодня не топили вовсе. Анна Филимоновна сидела у стола, на своем привычном месте, где, бывало, не раз сиживала она за шитьем или штопкой, сжимая в руках какую-то бумагу.

— Здравствуйте! Что же вы впотьмах-то сидите? — Александр поискал спички в кармане и зажег керосиновую лампу, но хозяйка даже не шевельнулась. При свете ее лицо показалось ему гипсовой маской — белой, неподвижной, неживой…

— Случилось что?

— Случилось… — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Нет больше Феденьки…

Потом пришла Конни и долго отпаивала старушку валерьянкой, и Александр растапливал печь, чтобы хоть немного им согреться в выстуженном доме. Тень ее горя как будто накрыла всех троих. Как утешить мать, потерявшую своего ребенка? Может, для кого-то он уголовник Шниф, а для нее — Феденька…

С того дня Анна Филимоновна стала прихварывать, а вскоре и вовсе слегла. Конни ухаживала за ней, и доктор Михаил Петрович из городской больницы наведывался регулярно, но крепкая прежде женщина как будто разом утратила желание жить. С каждым днем она все больше слабела, словно угасая, и вот однажды метельной февральской ночью, когда ветер завывал за окнами так, что жутко становилось, Конни и Александра разбудил стук в стену.

Конни мигом вскочила и метнулась на хозяйскую половину. Анна Филимоновна редко просила о помощи, старалась никого не обременить собой, и если уж ночью стучит — дело серьезное.

Через минуту Конни вернулась. В глазах ее стояли слезы.

— Саша, вставай! Она… хочет видеть нас обоих.

Анна Филимоновна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, сильно осунувшееся и похудевшее, выглядело почти чужим — такое в нем появилось строгое, отрешенное выражение. Она обвела их долгим, пристальным взглядом, словно хотела запомнить навсегда, чуть улыбнулась и тихо вымолвила:

— Так что помираю я. Посмотреть на вас хотела напоследок. Живите дружно. Дом на вас я уже отписала…

— Да что вы… Нам не нужно! — сказал Александр.

Анна Филимоновна решительно покачала головой:

— И не спорь. Теперь… больше некому. Я тут с вами хоть на старости лет пожила на спокое. И схоронить будет кому… Дал бы Бог вам деток — тогда и вовсе все хорошо было бы.

Конкордия вздрогнула и прикусила губу. Воспоминания о маленькой Настеньке, умершей от голода в страшную зиму девятнадцатого года, всплыли с новой силой — и резанули по сердцу, словно разбередив старую рану.

— Ну, это уж как получится, — сказала она, отводя глаза. — Вы поправляйтесь лучше!

— И-и, милая! — Старушка слабо махнула высохшей, слабой рукой. — Всякому свой срок даден. Видать, мое время пришло… Все, идите. Устала я. Посплю немного…

Она закрыла глаза. Конни не спала до самого утра, каждые полчаса осторожно, на цыпочках, заходила в спальню, прислушивалась к тихому, но ровному дыханию больной.

— Вроде спит… Может, еще обойдется? — шептала она. — И доктор, как назло, в Москву уехал…

Не обошлось. Анна Филимоновна умерла рано утром. На похороны пришли только Татьяна Филипповна — та самая иконописная старуха, что когда-то показала Александру дорогу, да хромой Тимофеич — мастер по слесарной части, у которого когда-то Федька Шниф начал постигать азы своего ремесла. Гости пили водку, закусывали тонкими, кружевными блинами, испеченными Конни (Анна Филимоновна научила!), и говорили, что полагается в таких случаях. Хорошая, мол, была женщина, Царствие ей Небесное, вечный покой, земля пухом…

Александр и Конни сидели молча. Они чувствовали себя осиротевшими. Если уж выходит так, что чужой человек становится родным, то как же больно его терять!

А к весне стал заметно прихварывать и Александр. Сердце стучало с перебоями, постоянно наваливалась обморочная слабость… Старенький доктор Михаил Петрович только качал головой, выслушивая тоны сердца.

— Что я вам могу сказать, голубчик… Грудная жаба — штука пренеприятная. Старайтесь избегать волнений, не перенапрягаться, принимайте… Впрочем, я сам отдам рецепт Конкордии Илларионовне и объясню ей все подробно.

Всегда веселый и добродушный доктор (таких очень любят дети и истеричные женщины) говорит скороговоркой, хмурит седые брови и смотрит куда-то вбок, старается не встречаться взглядом. «А ведь, пожалуй, плохи мои дела, и вправду плохи!» — подумал Александр, но как-то равнодушно, отстраненно, как о постороннем.

— Доктор, сколько мне осталось?

— Ну… — Михаил Петрович развел руками, — не могу сказать ничего определенного. Если соблюдать режим…

— Сколько?

— Молодой человек, я вам не гадалка! — Доктор, кажется, начал сердиться. — Мое дело — помогать людям, а не давать прогнозы-с! Засим — честь имею, меня больные ждут.

Он подхватил свой чемоданчик и вышел, шумно пыхтя, словно паровоз на подъеме, и стуча сапогами. Александр проводил его до дверей и вежливо раскланялся. Ему было немного совестно, что добрейший Михаил Петрович так расстроился, но что поделаешь — тяжело человеку осознавать собственное бессилие!

Он уселся было к письменному столу и пододвинул к себе стопку ученических тетрадей, собранных вчера для проверки, когда стукнула входная дверь. Конни влетела стремительно, словно порыв ветра. Волосы растрепалась, глаза горят мрачным огнем… Такой, наверное, была Медея!

Ни слова не говоря, она подошла к нему, обняла, посмотрела в глаза.

— Что он сказал тебе, Саша? Что сказал?

Александр поначалу попытался взять веселый, насмешливый тон:

— Сказал, что все хорошо, здоров я как бык, на мне пахать можно и проживу еще сто лет, и вообще я — злостный симулянт!

Конни посмотрела на него исподлобья и бросила резко, почти грубо:

— Врешь.

Она села на кровать, обхватила голову руками и повторила:

— Врешь. Я его хорошо знаю.

Она не договорила — расплакалась. Он обнял ее, прижал к себе горячее, вздрагивающее от рыданий тело. Ложь — даже во спасение — показалась ему такой нелепой и неуместной, что Александр и сам чуть не заплакал он стыда и жалости к жене.

— Не надо, пожалуйста! — попросил он. — Доктор мне и вправду ничего не сказал. Он добрый человек, не хотел больного расстраивать.

— Правда? — Конни подняла голову. — Ну да, конечно. Прости. Я… — она торопливо отерла слезы, — я устала, день сегодня тяжелый был.