Федерико Моччиа - Прости, но я люблю тебя

— Хочу твою собственную реакцию! С тобой никогда не знаешь, чего ожидать.

— Мне кажется, что я вполне нормальный. Люблю свою жену, своих детей, мне нравится этот дом, мне нравится моя работа. Единственное, что делает меня не самым везучим человеком на земле, – это то, что не всегда я бываю полностью согласен с тобой. Но я знал, что давать тебе возможность делать всё – это не было адекватным решением. Я должен был сказать тебе то, что говорил нам профессор на устном экзамене: «Вы должны выбрать только одну тему». Вероятно, так мне бы не пришлось постоянно спорить с тобой.

— Когда ты такой, я даже говорить с тобой не хочу.

Роберто отрицательно качает головой, делает закладку там, где остановил чтение, и гасит лампу на ночном столике. Затем он поворачивается и пытается обнять жену, но Симона дуется. Она немного отодвигается и пытается вырваться из его рук.

— Хватит, милая, не злись… К тому же ты знаешь, что так мне нравится дальше больше. Ты ходишь по тонкому льду, знаешь? — он целует её в макушку, теряясь в не слишком сладком запахе её шампуня.

— Не приближайся, — говорит ему она, улыбаясь нежно и по-девичьи. — Ты холодный.

Затем она позволяет ему целовать свою шею, плечи, декольте. Роберто снимает с неё сорочку.

— То, о чём я говорю… Ты вообще понял?

— Ты о чём, любимая?

— Ники занималась любовью.

— Да, я понимаю. Зато как давно мы этим занимались в последний раз, я припомнить не могу.

Симона высвобождается из нежных объятий Роберто и немного отстраняется, пытаясь натянуть сорочку.

— Отлично, ты знаешь, какой ты? Вот такой!

— Такой – это какой? Такой же, как и прежде, вполне нормальный.

— Нет, ты холодный и циничный.

— Ну что ты говоришь, Симона? Ты преувеличиваешь. Возможно, ты не знакома с огромным количеством мужей и отцов, которые, услышав подобную новость, перекладывают всю вину на жён и матерей?

— Знакома, и поэтому я замужем не за ними.

— Вот. Но ты не можешь всегда прикрываться такими оправданиями.

— Я не прикрываюсь. Просто я думаю об этом. — Симона подтягивает к себе ноги и обнимает свои колени. Сужает глаза.

Роберто смотрит на неё и понимает, что она вот-вот расплачется.

— Дорогая, что с тобой?

— Ничего. Я устала, я подавлена, мне страшно, — с её щеки капает маленькая слезинка.

— О чём ты говоришь?

— О чём я… Ники уйдёт, оставит нас. Маттео скоро станет взрослым и тоже уйдёт, я останусь одна. Возможно, и ты влюбишься в молоденькую и красивую девчонку, может, ты найдёшь какой-нибудь способ, как делают многие, чтобы облегчить свою совесть, ты найдёшь отличный повод расстаться со мной, а может, наоборот, всё расскажешь мне, чтобы чувствовать себя более честным… — Она смотрит на него, пытается улыбнуться, вытирает глаза тыльной стороной ладони, иногда вытирает нос. Но по щеке медленно скользит ещё одна слеза, она слушает с любопытством все эти слова, прежде чем упасть. — Нет. У тебя не хватит мужества сказать мне. Ты сделаешь так, чтобы я сама узнала об этом. Так лучше, да? — она смеётся нервным смехом.

— Дорогая, ты говоришь о каком-то фильме. Очень плохом фильме.

— Нет, иногда так и бывает. Чтобы одна любовь началась, должна закончиться другая.

— Хорошо, может, так и бывает, но пока мы так счастливы за Ники, почему именно наша любовь должна закончиться? Может закончиться другая, правда? Любовь Карлони, например. Тех, из тринадцатой. Которые вместо того, чтобы решать свои проблемы, суют свой нос в чужие дела. Если они разведутся, то в нашем доме хоть народу станет поменьше! — он снова обнимает её, завоёвывает её понемногу, притягивает к себе. Целует её и смотрит ей в глаза, нежно, но страстно, даже мужественно. — Я люблю тебя, всегда любил и любить буду. И хоть тебе и было страшно, когда мы поженились, сейчас, когда прошло уже двадцать лет, я могу сказать тебе это. Я рад, что совершил глупость, придя к твоим родителям, чтобы сказать им: «Я прошу руки Вашей дочери». Ты помнишь, что ответил мне твой отец? «Не представляю, чтобы она готовила для тебя».

Симона не знает, засмеяться или продолжать смотреть на мужа с недоверием.

— Но разве ты не видишь? — Симона проводит рукой по его щеке, по скулам, медленно, нежно, и дальше, к ушам. — Ты видишь? Время бежит.

— Нет, — улыбается Роберто, — я вижу, что впереди ещё много времени. Я вижу любовь, которая не хочет уходить, и самую прекрасную женщину…

Он снова сладко целует её. Нежные поцелуи, поцелуи с прекрасным вкусом, как глубокий вкус выдержанного вина. Плотный, слегка пряный, со стойкими ароматами, напоминающими ваниль и древесину, горячий. Поцелуи спускаются туда, куда уже добрались пальцы, к краю трусиков Симоны, которая чувствует холодок и улыбается, она запрокидывает голову и говорит:

— Выключи свет…

— Нет. Я хочу видеть тебя.

Тогда она кладёт голову на простыни, смеётся, исчезает под ними, она легонько покусывает его сквозь пижаму, нежно, чувственно. И вдруг что-то происходит. В какой-то момент исчезает чувство, что время убегает, и они вновь превращаются в подростков.

51

Доброе утро, мир. Поверить не могу. Профессор философии ошарашил меня своими изменениями по программе. Иногда даже он умеет удивлять. Вместо того, чтобы и дальше рассказывать о Поппере, он сказал:

— Сегодня я собираюсь совершить безумие.

— А что нормального он обычно делает? — прошептала Олли.

— Вы когда-нибудь слышали о Чоране?

— Он из нашей школы?

— Нет, Беттини, он не из школы. Эмиль Чоран. Философ… Нет, Скальци, бесполезно искать его в содержании книги. Его там нет. Я здесь выписал кое-что. Чоран объяснит вам, почему мне это нравится. И, по-моему, он впечатляет, — улыбнулся профессор. Я ничего не поняла.

— О да, конечно, — снова прошептала Олли Эрике.

— Чоран родился в Рассинари, в Румынии, в 1911 году. В семнадцать лет он начал изучать философию в Университете Бухареста…

— Значит, это современный философ, то есть, Новых времён…

— Да, Де Лука, двадцатый век. На тот момент считалось, что философия закончилась ещё двести лет назад, — и после всех своих бла-бла-бла он сказал это, сказал фразу, которую я не забуду никогда: — Книга должна бередить раны, даже причинять их. Долг книги – быть опасной.

Это сказал тот самый Чоран. И тогда я подняла руку. Препод это увидел.

— Что такое, Кавалли? Хочешь выйти в туалет?

— Нет. Я хотела сказать, что, по-моему, эту фразу можно применить и к любви.

Тишина. Все молчали. Но мне вовсе не казалось, что я сказала что-то абсурдное.

— Кавалли, вижу, ты вышла из своей обычной зимней спячки. Весна тебе на пользу. Поздравляю. Твоя ассоциация очень острая. Тебе плюс.

Олли заёрзала и стала корчить гримасы, а потом сказала мне, понизив голос: