Евгения Перова - Темные воды

– Где она взяла таблетки? Неужели вы держали их на виду?

– Нет, что вы! В доме нет никаких лекарств! И вообще ничего… такого. Ну, вы понимаете. После двух ее попыток я стал очень осторожен. Наверное, Верочка достала их из моего портфеля, я вчера как раз купил лекарство… Нет, позавчера! Или вчера? Простите, у меня в голове все путается. У нас такое горе, недавно умер муж моей дочери. Сорока дней еще не прошло. Так внезапно умер. Представляете, осколок. Еще с войны. А теперь вот и Верочка…

Он заплакал, закрывшись рукой, и подошедшая врачиха заставила его выпить что-то горькое, накапав из темного пузырька в первую попавшуюся чашку и разбавив водой из чайника. Николай послушно выпил и поморщился – долго потом все, чтобы он ни ел или ни пил, казалось ему горьким. На похороны он позвал только Аночку, которая помогла ему прибраться в квартире и определиться с Верочкиными вещами. Николай не хотел, чтобы ее платьица и туфли попадались на глаза ему или Витоше. На следующий после похорон день Николай привез дочь домой. Витоша захлопотала, устраиваясь, и даже не удивилась, что матери нет дома: решила, что она в больнице. Николай сам не знал, почему не рассказал ничего ни Вите, ни Смирновым. Впрочем, он по-прежнему жил как-то механически, не в силах рассеять тот хаос, что воцарился у него в голове. Вита тоже не сразу заметила, что с отцом не все в порядке. В воскресенье он вдруг стал куда-то собираться.

– Ты к маме? – спросила Вита. – Возьми сырников, она любит. И яблоки не забудь. Она опять там же, в Кащенко?

– Нет… Вита, понимаешь… Мама не в больнице…

Вита внимательно посмотрела на отца – уж очень он бледен!

– Мама… умерла. – Николай говорил как-то неуверенно, словно сам сомневался. – Я хотел на кладбище съездить… Сегодня девятый день. Нет, вчера был! Или сегодня? Не могу сообразить…

– Папа! Что ты говоришь?! Как – умерла?!

– Она… покончила с собой… Нашла таблетки и вот…

– Почему ты мне не сказал?! Папа?! Тебе плохо?!

Отец сделался совсем белым и пошатнулся: в эту самую минуту Николай вдруг ясно вспомнил все произошедшее в то утро! Словно кадры кинофильма, выстроились перед ним яркие картинки: кухонный стол, накрытый клетчатой клеенкой, рядом стул, на котором стоит его портфель. Николай увидел собственные руки, заворачивающие бутерброд в пергаментную бумагу и укладывающие его в портфель. А потом те же самые руки достали из портфеля две упаковки с лекарствами, вынули из бело-зеленых картонных коробочек стеклянные пузырьки, с усилием отвернули тугие пробки и поставили пузырьки на стол, чуть прикрыв крышечками. А коробочки смяли и выкинули в мусорное ведро. Господи… Он сделал это! Он сам! Он убил Верочку.

И Вита, глядя в безумные глаза отца, вдруг догадалась о том, что произошло, – и ужаснулась. Конечно, никуда Вита отца не пустила, помогла раздеться, дала успокоительное и уложила в постель, а когда отец заснул, порылась в его портфеле и обнаружила свидетельство о смерти матери, которое он так и носил с собой. Вита долго сидела, сжимая в руке документ и рассеянно глядя в стену, потом съехала со стула на пол и съежилась, обхватив себя руками: нестерпимое чувство вины навалилось на нее тяжким грузом и не давало дышать. Вита не знала, сколько она так пролежала. Но, в конце концов, поднялась – накормила дочку, потом зашла к отцу. Он уже проснулся и посмотрел на нее ясным взором, потом улыбнулся и сказал: «Верочка!»…

Хотя Николай ничего не рассказал Смирновым, они уже знали о смерти Верочки. Аночка позвонила Ольге Валентиновне, перед которой трепетала. Екатерина Леонтьевна заказала поминальную службу, потом они с дочерью съездили на Ваганьково, могила Верочки оказалась совсем недалеко от Сережиной. Постояли, повздыхали и медленно побрели к выходу под моросящим дождем. Обе вспоминали день Сережиных похорон, пришедшихся на восьмое ноября: вокруг реяли красные знамена и транспаранты, даже на кладбищенских воротах висел соответствующий случаю лозунг, а из динамика, висевшего на столбе, все еще разносилось бодрое: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор!» В этом чувствовалась какая-то насмешка Судьбы, чтобы человек, ненавидевший советский официоз, отправился в последний путь под революционные марши…

Пока Ольга провожала мать домой, ее супруг сидел на кухне и мрачно смотрел на початую бутылку коньяка и блюдце с порезанным кружочками лимоном. Он уже выпил две стопки, хотя в буфете стояли специальные коньячные бокалы, он по привычке воспользовался старой серебряной стопкой, доставшейся от деда. Шоколадные конфеты он тоже достал, но закусывал лимоном, словно пытаясь еще усилить горечь ситуации. Ольга должна была прийти с минуты на минуту, и Мишук готовил себя к решительному объяснению, хотя и знал, что напрасно, Оля и так все поймет. Он трусил, но бодрился и невольно настраивался против жены, припоминая ее любовников, которые с годами становились все моложе. Наконец Ольга явилась, вошла на кухню, окинула взглядом натюрморт на столе и тяжко вздохнула. Присела к столу, налила себе коньяка в ту же стопку, выпила залпом и вытащила из коробки круглую конфету, в которой – она знала – была мармеладная начинка. Облизав губы, она потянулась за следующей конфетой и спокойно спросила:

– Ну что? На каком она месяце?

– Уже шесть, – уныло ответил Мишук.

– Шесть! И ты только сейчас собрался мне сообщить?! Сейчас, когда все и так плохо?

– Оль, прости! Понимаешь, я не был уверен, что она оставит ребенка…

– Кто – она?

– Света. Помнишь, светленькая такая?

– Света – светленькая, логично. Ну да, ты же любишь блондинок. Хорошо, значит, разводимся. Завтра ты свободен? Надо подать заявление, или как оно там называется…

Миша только кивнул. Ольга вышла. Они давно договорились не ограничивать свободу друг друга, и единственной причиной для развода могла послужить только беременность Мишиной любовницы: у ребенка должен быть отец. Миша посидел, задумчиво вертя в руках конфету, которую машинально взял из коробки, потом положил ее обратно, поморщился и пошел вслед за женой. Ольга успела раздеться и в одной комбинации, кружевной и полупрозрачной, стояла перед большим зеркалом, намазывая лицо кремом. Косметику она уже смыла, и теперь ее лицо, лишенное «боевой раскраски», выглядело растерянным и беззащитным.

– Оль, ты не переживай, ладно?

– Да я и не переживаю. Я знала, что так будет. Рано или поздно.

– Я думаю, квартиру мы легко разменяем…

– Квартиру? Зачем?! Еще не хватало! Хорошая квартира, самый центр! Не волнуйся, я уйду к маме на Сивцев Вражек. Ей сейчас одиноко – Сережи нет. И Вита ушла.

– Как ушла?

– К отцу. Насовсем. И мы… никогда больше… ее не увидим. И Мариночку.