Елена Ларина - Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

Я уже говорила, что Федя Личенко был так некрасив, что сосредоточиться на чем-то другом я не могла. Даже не заметила судьбоносного момента, когда стала женщиной.

Точно так же не замечаешь укола, когда его делают шлепком ладони, зажав иглу между пальцами. Этим методом пользовалась медсестра Нина в больнице, где я в детстве лежала с пневмонией. Тем, кто боялся уколов, это здорово помогало. Так и с Федей. Шлепком для меня было его искаженное желанием лицо, а где та игла — уже и не ощущалось.

Ирония судьбы заключалась в том, что Чургулия был так красив, что думать ни о чем другом я не могла. Голова моя была занята созерцанием этой чарующей красоты, окрашенной тенью благородного физиологического страдания. Я так увлеклась этим зрелищем, что ничего не почувствовала. Глаза закрывать было просто жаль.

Существует множество ситуаций в жизни, когда женщина находится в особо опасном для сердечных ран положении. То, что нельзя влюбляться в психоаналитика, — прописная истина. В Америке психоаналитиков, вступивших в связь со своими пациентками, сажают в тюрьму. Только через десять лет врач и пациентка могут встретиться как мужчина и женщина. А раньше — это злоупотребление служебным положением.

Но есть еще множество ситуаций, за которые, конечно, мужчин не карают, но женщины при этом сильно рискуют. Мы всегда рискуем влюбиться в лечащего врача в больнице и телохранителя. В мудрого учителя в школе и тренера в спортзале. В стилиста и адвоката. Во всех тех мужчин, которые по долгу службы уделяют тебе пристальное внимание. Врач внимателен к твоим жалобам, учитель — к ошибкам и успехам, тренер — к движениям и достижениям, стилист — к достоинствам и недостаткам твоей внешности. Адвокат защищает тебя даже тогда, когда твоя вина очевидна, а телохранитель беспощаден к твоим врагам. И все это женщины принимают за нечто большее. Эта ошибка — сатанинский гриб, розовеющий на срезе. Примешь его за белый и потом будешь страдать.

К чему это я? Все очень просто. Когда художник тебя рисует, он бросает такие короткие и внимательные взгляды, что через час сеанса от каждого из них по спине разбегаются мурашки.

Это началось с первого раза, когда я пришла к Чургулии в мастерскую. Он не разговаривал со мной. Просто поздоровался и усадил на стул перед мольбертом. Потом пересадил по-другому. Смотрел. Наклонял голову и щурился. А потом он молча начал работать.

Тут-то и таилась моя погибель. Я рассматривала его, и никто не мог мне помешать.

Он был красив и одержим. Через каждые несколько секунд наши взгляды встречались.

Ни один мужчина никогда не всматривался в меня так, как он. От его взгляда мне было щекотно и муторно. Мне стало казаться, что он видит меня насквозь. Чем дольше он меня рисовал, тем яснее становилось, что знакомиться нам уже не придется. Всю информацию он считывал с меня глазами.

А я любовалась его одухотворенным взглядом. Когда он работал, он становился еще красивее. Он сосредоточенно молчал, а потому оставался для меня загадкой. Но чтобы просто так не сидеть и не ежиться под его внимательным взглядом, я думала о нем. И в конце концов его придумала. А он придумал меня. Вернее, ту, которая появилась на его холсте и жила теперь отдельной жизнью.

Может быть, поэтому через месяц ему стало казаться, что он имеет на меня неоспоримые права. Что чуть ли не он меня создал. А я не могла этому сопротивляться, так как без памяти влюбилась в свои мечты. Ни один мужчина никогда не смотрел на меня так пристально и часто. Ни один мужчина не знал мое лицо в таких подробностях, как Чургулия. Это знание не могло пойти прахом.

Допускаю, что каждая из его моделей, переживала ту же иллюзию. Совершенно уверена, что не первая поселилась в его мастерской, чтобы этот гипнотический процесс не закончился слишком резко. Я сама старательно выметала из его мастерской все свидетельства пребывания здесь прочих женщин. Я была в него влюблена, а поэтому все это казалось мне сором из прошлого. В отличие от него, я к прошлому не ревновала. Наоборот, я торжествовала. И ни о чем его не расспрашивала. В этом заключалась наша с ним принципиальная разница.

Я переселилась к нему плавно и естественно. Он рисовал меня все дольше. И сеансы позирования начинались все позже. Мы стали разговаривать. Говорил в основном он. Мне это разрешалось только в паузах, когда он работал над каким-то фрагментом моего лица по памяти.

Он всегда замечал, если я выглядела плохо. Если я выглядела хорошо, он не говорил ничего. Это считалось единственно возможной нормой.

Он был старше меня на пять лет. Поступил в Муху не сразу. Два года косил от армии. С помощью дедовского приятеля-врача, заведующего психоневрологическим отделением, Чургулия залег на полгода в больницу. И в конце концов получил вожделенный белый билет. Представить его солдатом было и вправду нелегко. Это было похоже на самый короткий анекдот типа «Колобок повесился».

Мастерская досталась ему от деда, члена Академии художеств. Я дедовских работ не знала. И Чургулия счел это признаком моей серости. Он долго возмущался, показывал мне какие-то книги с закладками на страницах с дедовскими репродукциями. Меня они не особенно впечатлили. Может быть, надо было смотреть оригиналы?

Зато работы Чургулии-младшего нравились мне ужасно. В мастерской стояли десятки картин, скромно повернутых лицом к стене. Чургулия мастерски прописывал детали. Некоторые преподаватели, я знала, поругивали его за фотографическую четкость и точность. Но это мастерство приводило меня в экстаз. После того как я отсиживала перед ним свои часы, мы пили чай. И пока он по-джентльменски кипятил чайник на кухне, я усаживалась на пол и перебирала его этюды, почеркушки, эскизы и картины, валяющиеся без подрамников на полу. Как у него это получалось? Ни одна деталь не ускользала от его острого, как у ястреба, глаза. Может, это оттого, что по гороскопу он был Девой? Проработка мелочей доставляла ему особое удовольствие. Я рассматривала его работы и покрывалась холодным потом при мысли о том, что же выйдет из моих многочасовых позирований. Какой он видит меня?

Мой незаконченный портрет он от меня всегда закрывал. И взял с меня клятвенное обещание не смотреть до тех пор, пока он не позволит. Было у него какое-то суеверное отношение к собственному таланту. Он вроде бы до конца в него так и не верил. Боялся, что однажды он куда-нибудь испарится. А потому соблюдал ритуалы по его сохранению. Только что не плевал через левое плечо перед тем, как взяться за кисть.

Почему он назвал мой портрет «Настасья Филипповна»? Спрашивать бесполезно. Он на такие вопросы не отвечал. Впрочем, как и на многие другие. Но все говорят, что половина успеха его работы именно в этом удивительном несовпадении портрета и названия. Хочешь не хочешь, а оно заставляет задуматься.