Елена Ларина - Змей из райского сада, или История Евы Королевой, родившейся под знаком Водолея

Северная столица радушно встретила меня пощечиной мокрого снега и резкого сырого ветра.

Во мне что-то сломалось. Мы приехали домой уставшие и раздраженные друг другом. Мишутин остался ночевать на Исаакиевской, с утра у него намечалась встреча с партнерами в «Астории».

А я вильнула хвостом и отправилась в свой дом. Он вежливо пожелал мне счастливого пути и даже посадил в такси. Хотелось без промедления занять руки щипцами и ручником. Раскалить железо и создать какой-нибудь кладбищенский шедевр. Мрачный юмор не давал мне покоя. Мне так и виделся узор из отдельных фрагментов переломанных лыж. Хотелось все так запутать, чтобы сразу никто не сумел догадаться, что это там на самом деле.

Я скинула дорожные шмотки, надела свои старые, потрепанные джинсы и тонкий зеленый свитерок. С каким-то патологическим злобным равнодушием раскрыла чемодан. В нем аккуратно сложенные в яркие пакеты с именами известных дизайнеров лежали парижские обновки. Не примеряя и не рассматривая их, я сложила все это барахло в распухший за последнее время шкаф.

Потом на уютной кухоньке в стиле кантри сварила себе крепкого кофе с корицей. Достала с полки забытые конфетки. Села за стол. Но только я собралась поднести чашку к губам, как в дверь позвонили.

Я встала и пошла открывать. И не поверила своим глазам.

— Вот уж не ожидала… — сказала я. — Ну заходи, раз пришел.

— Я ненадолго.

— Да уж надеюсь, — ответила я, недоуменно глядя на вошедшего в мой дом бывшего мужа. — Какими судьбами?

— Да вот… Приехал в Россию. Устал. Хотелось со всеми повидаться, — ответил Чургулия, с любопытством оглядывая мое жилище.

— Ну ко мне-то ты мог не тащиться… Я не горела желанием тебя видеть, — ответила я спокойно. И удивилась себе, насколько забытой казалась теперь та жизнь с прекрасным Мавром и посиделками в мастерской.

— Ты счастлива? — неожиданно спросил меня несентиментальный Чургулия. И обернулся ко мне с заученным светским выражением лица.

— Я — да! — ответила я убежденно. Ну не рассказывать же ему, что жить мне сейчас не хочется. И я еще более радостно повторила. — Я очень счастлива! А ты?

— И я, — сказал он скупо.

Если он искренен со мной так же, как я, то представляю, в какой он заднице. Впрочем, выглядел он совсем неплохо. Если на его долю и выпали какие-то трудности, то на нем это не отразилось. Видимо, близко к сердцу не принимал.

— Что ты там о творчестве каком-то говорила? Не помнишь? Вот ты, оказывается, к чему стремилась… — сказал он едко. — Богатство. Дом.

— А ты, наверное, думал, что я хотела всю жизнь на улице в Америке прожить… Чургулия, чего ты пришел-то? — прервала я его патетическую речь, удивляясь тому, что раньше, пожалуй, так бы не смогла. Начала бы отвечать ему, спорить, оправдываться. — Надо чего или как?

Он посмотрел на меня немного удивленно.

— Ты изменилась, — сказал он с сожалением. — Ты стала такой же блондинкой, как и все.

— Это все, что ты хотел мне сказать? Тогда счастливо! Привет Маше Арчер, — я открыла перед ним дверь.

Влетел холодный ветер.

— С Машей я больше не живу, если тебе это интересно.

— Нет. Мне это неинтересно.

— Ну ладно. Извини. Я не хотел. — Он сильно стушевался. — Мне, видишь ли, нужна твоя помощь.

Я закатила глаза к небу. Началось…

— Ты не могла бы дать мне в долг пятьсот баксов. Я верну сразу, как только попаду обратно в Америку… Дело в том, что…

— Не трудись… — я остановила его с облегчением.

Хорошо, что у него есть причина. Не хватало еще, чтобы он просто ходил ко мне в гости. Я пошла в комнату. Наличные деньги у меня были. Перед отъездом в Париж с нами расплатился Летуновский. Заказ был большой, стоил дорого.

Я возвратилась в холл. Непрошеный Чургулия пробрался уже в гостиную. Что ж. Так ему и надо.

Остолбеневший стоял он перед своей прекрасной «Настасьей Филипповной».

— Вот, значит, как… — произнес он, не поворачиваясь ко мне. — А все-таки я гений!

— Ты просто любил меня тогда. Поэтому она такая получилась. — Он поморщился от двойного удара. Но ответил только на тот, который казался ему неприятнее.

— Просто я умею писать картины.

Теперь получила я. Насчет любви он пропустил мимо ушей. Значит, и не было никакой любви. Его по-прежнему не интересовало ничего, кроме него самого и его таланта, оказавшегося в Америке под большим вопросом.

— Да. Конечно, ты прав, — усыпила я его бдительность кротким согласием. — Ты обладаешь редким даром передавать то, что видишь. Но весь секрет твой в том и заключается. Ведь это я смотрела на тебя такими вот глазами. — Я махнула в сторону картины. — А больше на тебя вот так никто не смотрит. Может, Чургулия, дело было все-таки во мне?

Он посмотрел на доллары в моей руке и проглотил уже готовые сорваться с языка неприятные слова.

С Машкой я встретилась в кафе на Белинского. Я ностальгировала по этим чудным местам моей недавней студенческой юности. Казалось, была она только вчера, а столько всего произошло. И я была уже совсем другой.

Я обожаю дарить подарки. А как осчастливить Машку, знаю наверняка. С ней все просто. Ей надо того, чего нет ни у кого. Это только на первый взгляд совершенно невозможно. Стоит только немного подумать, и решение готово. Парижский блошиный рынок — вот рай для таких, как она.

С одеждой они с Натальей прекрасно справляются сами. Наташка как-никак художник по костюмам. Всю зиму Мария проходила в совершенно убийственной дубленке, ярко-синей, с морозной вышивкой сказочной красоты. Все это для нее придумала Наташка. Сама перекрасила замшу. Сама вышивала. Сама подогнала по фигурке. Всю зиму прохожие врезались в фонарные столбы, когда мимо проходила подающая надежды актриса, урожденная звезда Машка Ольшанская.

Я же привезла ей два широченных и выпуклых металлических браслета. Сверху металл был эффектно состарен изящной паутинкой микроскопических трещин. Таких не было ни у кого. И смотрелись они потрясающе.

Там же нашла я и кожаную сумку. Она была объемная, как лошадиное седло. Коричневая, мятая, мягкая. А лямки сидели на двух толстых кольцах, ювелирно обвязанных кружевом из тончайших кожаных шнурков. Сумка эта брала на себя все заботы о стильном имидже. Все остальное при ее наличии было уже неважно.

Машка визжала и радовалась, как сумасшедшая. Расцеловала меня так сильно, что у меня заболели щеки. Я смотрела на нее с легкой грустью. Модной вещью обрадовать меня уже было невозможно. Бедный Мишутин. Больше он ничего не умел.

— А сама-то чего невеселая? — спросила меня проницательная Машка. — С Мишутиным что-нибудь не так?

— Да нет, — ответила я обреченно, как жена алкоголика. — Все так. Все так, как и должно было быть. То есть никак.