Александр Вольф - Мгла (СИ)

— Холодно? — спросил он.

— Здесь всегда ветрено.

Он обнял ее, закрыл собой от ветра, взял ее похолодевшие руки в свои.

— Ты сказал, что тебе не нравится Москва-Сити. Смотри, вон Москва-Сити, маленький островок, а все остальное — Москва, такая же, как и раньше.

— Москва — там, далеко, а ты — рядом. — Он убрал с ее щеки темную прядь, завел за ушко с маленькой аккуратной сережкой, и поцеловал в щеку. — Не хочу думать ни о чем кроме тебя.

— Не надо, — поежилась она. — Здесь люди.

— Здесь ты…

Он лепил на ее кожу поцелуи как лепестки, она больше не сопротивлялась и принимала его ласки, купаясь в них как в лучах славы, подставляя им шею, лицо. Он собрал ее волосы, поднял к затылку и поцеловал ее в пушистые волосы, потом ниже. Ей было неловко, и она закрыла глаза, чтобы никого не видеть. Она мечтала о ласках, но не представляла, что они так чудесны. Она держала его руки на животе, не пуская на грудь.

На них обратил внимание пожилой иностранец и перевел камеру с Лужников на ее лицо, на котором алели пятна первой, еще девственной чувственности.

Они не заметили, как солнце заволокло тучами, как голубое затянуло серым, и очнулись только когда на них упали первые капли дождя. После поцелуев, как после сна нужно время, чтобы вернуться к действительности. Они оглянулись. Смотровая площадка быстро пустела. Торговцы закрывали свои лотки пленкой.

Дождь превратился в поток. Зудин схватил ее за руку и они побежали к деревьям. Они стали под дерево, но листва только распустилась и была слабой защитой от дождя. Зудину было нечем ее укрыть. Ее продрогшие груди смотрели на него через мокрое платье.

Дождь кончился также неожиданно, как начался. Они промокли до нитки; на ресницах дрожали капли воды, они улыбались и тянулись друг к другу мокрыми лицами. Он прижал ее к себе, чтобы хоть немного согреть, и услышал ее юное сердце.

— Пошли. Пора.

— Пошли, — кивнула она.

Он взял ее за руку, и они пошли к высотке. Солнце засверкало в молодой зелени и в мокром асфальте. Они шли прямо по лужам и держались за руки. Дождь сделал их словно нагими, одежда прилипла к телу, но они не чувствовали холода.

12

Зудин проснулся от того, что в ванной шумела вода. Ромашка уже проснулась. Он открыл глаза. Спальня была наполнена интимным полумраком, шторы опущены. Ромашка вернулась в спальню и включила телевизор. Было приятно смотреть на ее утреннюю красоту, укутанную в махровый халат. Она села на край кровати и стала собирать волосы к затылку, двигая круглыми локтями, собрала и заколола в хвост. Края халата оттопыривались, оголяя ее свежее блестящее тело.

Ему захотелось. Она нагнулась, разглядывая свои ноги. Он схватил ее и повалил на себя.

— Пусти!

— Я хочу тебя…

Она поправила халат и посмотрела на него. Он взял ее руку, которая показалась ему безвольной.

— Я боюсь, — сказала она.

— Чего?

— Что ты изменился ко мне.

— С чего ты взяла?

— Из-за нее.

— В смысле?

— Мы же…

— Стой, — он откинул с себя одеяло, сел и, положив локти на колени, сцепил пальцы. — Она что-то для тебя значит?

— Ничего. Абсолютно. Это было просто…

Он закрыл ей ладонью рот.

— Просто эксперимент. Она игрушка. Как вибратор.

— Да, — она легла ему на плечо, обняла.

— Есть только ты и я. А остальное, это как приспособление. Без чувств. Понимаешь? Если у нас есть какая-нибудь фантазия, почему бы это не попробовать? Я хочу, чтобы ты была счастлива.

— Да, — прошептала она, прижимаясь к нему.

У Зудина было много женщин, но ни одна не давала ему таких эмоций. С Ромашкой он будто проваливался во времени. Начинали с нежности. Прикосновения и поцелуи. Они не думали, что они два совершенных творения, а просто знали, что красивы и верили в красоту того, что делали. Ее прекрасные глаза затуманивались, веки опускались, а его — распространяли свой холодный свет по ее лицу, по всему телу. Их поцелуй был таким, словно они пили друг из друга, припав устами к устам, утоляли жажду, лобзая горлышко сосуда. Ее прекрасное лицо розовело, она снимала трусы, задирала платье и раздвигала свои роскошные бедра, словно разводной мост. Каким же совершенным было у нее тело.

Она ложилась на белую простыню как рельефный мазок на загрунтованный холст, и простыня впитывала влагу, сочащуюся из пор. Он блуждал по ней руками, мучил прикосновениями, перебирая ее чуткие струны. Ее матово-розовые соски собирались в бутон, кровь бурлила под кожей и неслась к стремнине. Зудин так ее распалял, что она совершенно не контролировала себя, двигала своими объемными бедрами, как будто у нее там все чесалось, и ворочалась, подчиняясь инстинкту, который руководил ее телом и ставил ее в позу, наиболее удобную, чтобы принять самца. Она раскрывалась, сочась тяжелой влагой, и они соединялись и дергались в конвульсиях, превратившись в два простейших спаривающихся организма.

Он вторгался в нее, наполняя ее и растягивая, и яростными толчками пытался отвоевать в ней еще больше места, ставил ее на грань боли и наслаждения. Она обхватывала его своими прекрасными конечностями, вонзаясь ногтями в напряженную спину. Он погружал ее в наслаждение, едва позволив вынырнуть, утягивал снова на дно, и она тонула, задыхалась и захлебывалась, чувствуя, как по ней прокатывается волна за волной.

Потом они остывали, скользкие, еще летающие где-то высоко-высоко и постепенно приземляющиеся, он быстрее, она медленнее. Когда их дыхание выравнивалось, он шептал ей в ушко, щекоча губами. Ромашка блаженно улыбалась и потягивалась, выползая из-под него.

Они лежали в дымке тающих ощущений, потом он дотрагивался до нее, и все начиналось снова. Они истязали друг друга, не думая о завтрашнем дне и вообще ни о чем, пока не обретали ощущения пустоты. Потратив последние силы, они оставались в измятой постели, уставив глаза в темный наполненный вселенским покоем потолок.

Зудин не испытывал угрызений. Ведь не он гнал ее пастись на луг с блудливой травой. Сама пошла. Он просто не остановил. Но и в стороне не остался, пошел с ней. Больше не хотелось ее выгуливать, хотелось смотреть, как она отдается разврату, красивая, здоровая, молодая удовлетворяет себя при помощи какого-нибудь дикого извращения, которое не совместимо с красотой, а идет наперекор ей, как смерть — жизни. Ведь порок — это и есть умерщвление себя, только с удовольствием, как открытие вен в горячей ванной.

Стоило Ромашке округлить губы и ему тут же хотелось дать ей в рот, засунуть член в нее по самую глотку, как во влагалище; чтобы она сосала, двигая головой и зажмуриваясь от удовольствия. А потом кончить, пуляя ей в горло жирными каплями, и видеть как они стекают на язык с ровных ослепительно белых зубов. Когда он это делал, он хватал ее за голову и финишировал короткими кроличьими движениями, согнувшись пополам, добирая последние самые вкусные мгновения.