Елена Ларина - Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

Рюрик поднял голову.

— Ну что, поедем?

— Поедем.

Я заторопилась, стараясь скрыть, как мне невесело — если все пытается закончиться, пусть делает это как можно медленнее. Кого я пыталась обмануть?

У входной двери Рюрик подал мне плащ, надевая его на меня, обнял. Держа за плечи, развернул к себе. Позвал:

— Тикки?

Я молчала. Он не спрашивал ни о чем. Просто смотрел, будто никогда не видел меня, а теперь пытался запомнить. Я забыла обо всем. Работа, Лисянский — все отступило. Если бы он сказал сейчас: «Давай останемся», — я бы осталась. Я бы все ему рассказала.

Но он промолчал. Отпустил меня и выключил свет в прихожей.

Мы молчали и по дороге. В метро я старалась незаметно прислониться к нему. Он замечал, улыбался одними глазами и ближе привлекал к себе. Я немного смущалась, но заставить себя отстраниться не могла.

В офисе мы разошлись по кабинетам. Отчет надо сдавать завтра, самое позднее в пятницу — но ненавистный документ будто сглазили. Около часа, едва я разобралась с текущими делами и развернула файл на весь экран, как за спиной хлопнула дверь снеговского кабинета. Не очень сильно — но я насторожилась. Раздались голоса. Я прислушалась. Голосов было два. В одном, более низком, звучала сдерживаемая ярость. Это Снегов. Ему отвечал возмущенно-встревоженный. Лисянский.

Почему я испугалась так, словно у Лисянского есть на меня компромат? Видимо, то было чувство вины — как будто выслушав гадости о Снегове, я оказалась к ним причастна.

Голоса сделались громче, но слов было не разобрать. Раз в жизни я бы не отказалась от преимуществ моего обостренного слуха — так ведь нет! Ох, не нравятся мне интонации Рюрика. Голос Лисянского вдруг взвился почти до визга, одновременно раздался звук удара и чего-то падающего россыпью.

Господи, что у них там происходит? Я вскочила, чуть не запнувшись, и, миновав растерянного Мишеньку, распахнула дверь снеговского кабинета. Представшая взору картина была совершенно непредставимой здесь, в атмосфере образцового порядка. Я увидела ее не целиком, но как бы одномоментно совмещенными фрагментами. Горящие холодным бешенством глаза Снегова, перекошенное лицо Лисянского, притиснутого к стеллажу, рассыпавшиеся по полу папки.

— Рюрик!.. Вениаминович! Что здесь происходит? — опомнившись, вопросила я.

Обернувшись ко мне, Снегов пригасил взгляд и выпустил плечо Лисянского. Не глядя бросил ему:

— Свободен.

Лисянский, изящно поправляя пиджак (кстати, чуть разошедшийся у рукава), с достоинством отступил к выходу и отвесил иронический поклон в мою сторону.

— Мои извинения, Людмила Прокофьевна, за эту безобразную…

— Вон! — тихо сказал Рюрик.

Лисянский исчез, захлопнув многострадальную дверь.

— В следующий раз… — начала я и остановилась, поняв, что по привычке переключилась на «директорские» интонации. Максимально смягчив тон, я договорила: — Пожалуйста, не нужно устраивать на рабочем месте скандалов.

— Это все, что тебя волнует? — спросил Рюрик.

— Нет. — Я сдержалась. — Но об этом давай поговорим, когда ты придешь в себя.

— Я спокоен как удав.

— О да! Настолько, что переполошил полконторы, устроил погром в собственном кабинете, зачем-то Лисянскому пиджак порвал.

— Зашьет, — мрачно усмехнулся Рюрик.

— А глядя на тебя, я вообще удивляюсь, что он жив остался.

— Это поправимо.

— Рюрик, — устало сказала я. — Если ты не забыл, я все еще отвечаю за эту лавочку.

— Не беспокойся. — Он нахмурился. — Ничего я ему не сделал. Так… Поговорили слегка.

Преувеличенно спокойно подняв с пола папку, он оглядел ее и вдруг швырнул на стол.

— А что мне оставалось? Ты же не оставила мне выбора!

Чувствуя пробежавший между лопатками холодок, я тихо сказала:

— А вот кричать на меня не надо…

И почти выбежала из кабинета. Бросила растерянному, ничего не понимающему Мише: «Ко мне никого не пускать!» Собираясь закрыть дверь, я увидела, как бедный Мишенька, поднявшийся из-за стола выполнить мой приказ, был буквально сметен взглядом следующего за мной Снегова. Я благоразумно предпочла закрыть дверь не перед Рюриком, а за ним — сейчас его не остановил бы и замок.

— Что еще?

Усталость вдруг охватила меня, так что я вынуждена была опуститься на край диванчика. Еще немного — и меня просто не останется.

— Извини. Но пойми: неизвестность невыносима. Ты на себя не похожа, вздрагиваешь от каждого шороха и ничего не рассказываешь. Тут еще этот… Анатолий Эдуардович… строит многозначительные мины. Я рискнул предположить, что он знает больше, чем я.

Я слушала, но слова едва касались сознания. Снова все происходило помимо меня, только на этот раз в обратную сторону.

Рюрик опустился передо мной на корточки, взял мои руки в свои.

— Тикки, пожалуйста. Может, ты все-таки объяснишь? Что с тобой происходит, почему ты так закрылась, при чем тут наконец Лисянский? Неужели ты совсем мне не доверяешь?

Собрав остатки сил, я заговорила:

— Лисянский и правда приходил ко мне. Много всего говорил. В основном ерунду, словами непередаваемую. Поминал вашу общую молодость, сложные отношения и тому подобное. Общий смысл сводился к тому, что тебе, в отличие от него, я не нужна, и вскоре меня непременно постигнет участь твоей бывшей жены.

Рюрик растерялся, но как будто и обрадовался:

— Ты ему поверила?

— Я? Нет. Это было глупо, но очень неприятно.

— Видишь ли… Не знаю, что Анатоль имел в виду, — начал Рюрик, но я прервала его.

— Не надо. Хотя бы не сейчас.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Тикки, я пытаюсь лишь объяснить…

— Не надо ничего объяснять. Пожалуйста.

— Почему?

— Я устала. Я не могу.

Выпустив мои руки, он поднялся, подошел к столу. Взял карандаш, рассеянно повертел в пальцах. Отрывисто спросил:

— Значит, все?

— Нет! — Отчаяние на миг прорвало бесцветную пелену и снова угасло. — Рюрик, о чем ты говоришь?

— О чем? Посмотри на меня! Ты же наглухо от меня отгородилась, мне к тебе не пробиться!..

Помолчав, добавил:

— Что ж тут сделаешь, если ты мне не веришь… Извини. Я тоже так не могу.

Я слушала — и понимала, нужно срочно что-то сделать. Нужно сказать что-то очень важное. Понимала — но ничего не могла придумать. В голове — ни мысли…

— Я говорю о нас, Тикки. Только нас, похоже, уже нет.

Я оцепенела. Все…

До дома я добралась в состоянии плачевном. Хотелось лечь и тихо умереть. Днем, после того, как Рюрик вышел из моего кабинета, я сидела, тупо глядя перед собой, пока не услышала за стеной его решительные шаги. Стало вдруг так больно, что подхватив сумочку, я бросилась из офиса, сказав Мишеньке: «Я наверх». Бессовестная ложь, между прочим. Словечком «наверх» у нас обозначалась ходьба по особо важным инстанциям — кстати, это мне еще предстояло. Вместо этого я поймала такси и поехала к себе.