Елена Ларина - Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена

— «Мои крепкие плечи»? Что, так и подумала? — серьезно уточнил Рюрик.

Я счастливо рассмеялась. Почему-то в такие моменты, я готова безоглядно поверить, что он никогда никуда не денется.

— Скажи, Скандинавия является особым предметом твоего интереса или… — Он улыбнулся. — «Или». Скорее был период активного интереса. Ты ведь про Эрленда Лу? Для меня он скорее отголосок того периода.

— И часто у тебя бывают такие… отголоски?

— Время от времени. Ничто не проходит бесследно, да?

Я прижалась к нему всем телом.

— Пусть оно совсем не проходит. — Я имела в виду отнюдь не Скандинавию.

Он понял. Просто сказал:

— Теперь? Куда же оно уйдет…

— Я тут подумала… Снусмумрик и Туу-тикки скорее всего не понравились бы друг другу.

— Ты это к тому, что тебе не нравятся убежденные хиппи и прочие идейные бомжи?

— И это тоже… Но не только. Беда в другом. У них, в сущности, нет шансов узнать друг о друге… Может, встреча и получилась бы интересной, но… Снусмумрик и Туу-тикки никогда не встретятся. Ведь только когда наступает зима, Туу-тикки со своей шарманкой приходит в долину.

— Действительно. Тогда как Снусмумрик, напротив, покидает ее до прихода зимы. — Он на миг закрыл глаза. — Жаль.

— И уходит в осень, наигрывая на гармошке, — договорила я.

— Она всегда уходит чуть раньше, чем возвращается он… — Снегов улыбнулся неожиданно открыто и мечтательно, сгреб меня в охапку. — В таком случае хорошо, что я не только Бродяга, но еще и Профессор.

— А кто же тогда Рюрик Вениаминович? — с невинным видом уточнила я.

— Понятия не имею! — беспечно отозвался… даже уж и не знаю кто.

Глубокой ночью (уже под утро) я приподнялась и настороженно вгляделась. Спит? Да, спит. Я приникла к его плечу, скользнула губами по гладкой коже, по внутренней стороне руки спустилась осторожными прикосновениями до запястья и несколько раз поцеловала расслабленно согнутую ладонь. Оторвавшись от своего увлекательного занятия, поймала вдруг устремленный на меня взгляд — и сбивчиво пояснила:

— Вот… Решила подстраховаться… А то вдруг небо все-таки рухнет на землю. Что-то мне этого больше не хочется…

Реакцию Бродяги, пожалуй, описывать не буду. Уж очень она была непосредственной…

Почему, почему я несколько раз подошла к тому, чтобы раскрыться, выпалить мою последнюю «страшную» тайну — и ни разу не сумела? Неужели он не заслужил?

Впоследствии я еще не раз спрашивала себя об этом.

На службе мы вновь совершенно естественно вернулись к прежней манере общения. По крайней мере, нам так казалось, что вернулись и что естественно. Однако порой я ловила на себе заинтересованные взгляды сотрудников, заставлявшие сомневаться в успешности нашей незатейливой маскировки.

Впрочем, день прошел достаточно спокойно. Вечером Снегов отправился домой, предстояло убедить мать, что неявка домой на выходные естественна для мальчика его возраста. По-моему, дело было заведомо безнадежным. Не знаю уж, что и как он сказал своей матушке в прошлый раз и спрашивать об этом не собираюсь.

Мне же следовало разгрести дела, которые я, признаться, в последнее время подзапустила. В частности, давно пора было начать работу над квартальным отчетом. Когда в дверях появился Лисянский, я вздрогнула. Не ожидала, что в конторе остался хоть кто-то, кроме меня.

— Вы нынче припозднились, Анатолий Эдуардович.

— Удивлены?

— Не особенно. — Я недоумевающе пожала плечами. Что-то в его поведении настораживало. — У вас ко мне дело?

— Я почему-то так и подумал, что вы не очень удивитесь.

Лисянский, усевшись в кресло, обдал меня таким взглядом, будто знал обо мне нечто предосудительное, если и не дающее ему власть надо мной, то позволяющее испытывать превосходство. Под этим взглядом я неведомо почему смутилась и почувствовала беспокойство. Может, он догадался об изменившемся характере наших со Снеговым отношений?… Ну и что с того? Ему-то какое дело? Мы оба давно совершеннолетние.

Но и под натиском рациональных доводов тревога не отступала. Что ему наконец нужно?

Лицо Лисянского отобразило гамму противоречивых чувств. Выдержав долгую томительную паузу, он заговорил:

— Дело? Да, пожалуй.

— Слушаю вас, Анатолий Эдуардович. — Я старалась если не быть, то хотя бы выглядеть спокойной.

— Видите ли, Людмила Прокофьевна… — Лисянский вскочил и начал расхаживать по кабинету. — Дело мое такого свойства, что изложение его совершенно не подразумевает, я бы даже сказал, исключает, наличие посторонних.

Что ж, начало многообещающее. Как ни странно, витиеватая формулировка успокоила меня. Не прерывая, я выжидающе следила за перемещениями Лисянского. Его всегда безупречные манеры сегодня вызывали в памяти пластику хищников семейства кошачьих, грация и скрытая агрессивность.

— Последние события, — продолжал между тем Лисянский, — недвусмысленно показали, что в прецеденте с фальсификацией документов вы определили свою позицию, сделав выводы, весьма для меня нелестные.

Он вдруг уселся на край стола и, склонившись ко мне, с промелькнувшей болезненной гримаской объявил:

— Вы меня считаете виновным, Людмила Прокофьевна. — Не дав мне возразить, он продолжил: — И в свете вашего решения я вижу для себя только один выход из сложившейся ситуации — а именно покинуть контору. Лишившись вашего доверия, я не нахожу возможным далее оставаться возле вас.

Легко спрыгнув со стола, он снова заметался, затем упал в кресло напротив меня, вздохнул и добавил:

— Но питая к вам, Людмила Прокофьевна, глубокое уважение… Больше, чем уважение… Чего вы, разумеется, не могли не заметить… Я, как бы неприятно мне ни было говорить вещи, способные вас задеть, не могу, уходя, не поставить вас в известность относительно ряда моментов.

Лисянский исподлобья бросил на меня вопросительный взгляд. Видимо, он ждал реакции, но я безмолвствовала, решив дать ему высказаться до конца.

— Речь пойдет о временах относительно отдаленных, — не дождавшись ответа, вновь заговорил он. — Итак… Нас с небезызвестным вам Снеговым Рюриком Вениаминовичем (или Юриком, как называли его в университете) объединяет общее прошлое. Можно даже назвать нас друзьями детства. — В его интонациях появилась язвительность. — Вот только, скажу вам, странная это была дружба. Долгое время я ничего не замечал… Но потом обнаружилась прелюбопытнейшая закономерность. Стоило мне чего-то по-настоящему захотеть, полюбить, потянуться, как Снегов жестом фокусника изымал объект моих устремлений буквально из смыкающихся пальцев. Причем в подавляющем большинстве случаев само по себе перехваченное не представляло для него интереса.