Агния Кузнецова - Долли

Наталья Николаевна стояла между Елизаветой Михайловной и Пушкиным. И ее ласковый взгляд, предназначенный хозяйке, загадочно скользил все мимо и мимо нее.

Они поднялись в гостиную. Ступая по лестнице и приглядываясь к гостье, Елизавета Михайловна пыталась найти хоть какие-то недостатки во внешности той, которая так безраздельно владела Пушкиным. Но их не было. Она тихо поднималась по лестнице и торжественно несла свою неземную красоту. Хотелось молитвенно сложить руки и глядеть, глядеть на это чудо, неизвестно как очутившееся на земле.

Даже если бы ничего, кроме божественной красоты, не было в этой женщине, она могла бы покорить поэта. Но Пушкин неоднократно говорил Елизавете Михайловне, что она умна.

И когда они вошли в гостиную, Елизавета Михайловна ощутила в себе неожиданный покой. Она поняла наконец, что та, встречи с которой так боялась она, много моложе даже ее младшей дочери. Она еще ребенок. Со своей редкой красотой она беззащитна в страшном водовороте великосветского общества. И Елизавета Михайловна от души предложила Наталье Николаевне свое покровительство. Предложила выезжать с ней в свет. Предложила чаще бывать у нее. С тихой болью она отдала всю себя молодоженам. Навсегда. До самой смерти поэта. И уже никогда не пожалела об этом.

Вот фотография с картины: Долли Фикельмон и Екатерина Тизенгаузен на фоне Неаполитанского залива. Картину писал Александр Брюллов в 1825 году. Долли сидит. Екатерина стоит. Долли поражает обаянием. Екатерина — грустью. Ей было о чем грустить. Жизнь ее сложилась нерадостно. Без семьи. В услужении у императрицы всю жизнь. Сначала фрейлиной. Потом камер-фрейлиной. С 1833 года до глубокой старости прожила она в Зимнем Дворце.

Елизавета Михайловна и Пушкин сидели в маленькой уютной гостиной на даче Фикельмонов. Она в кресле. Он, как дома, немного развалившись, на диване. Разговор шел о неприятности, возникшей из-за письма Пушкина Бенкендорфу, в котором поэт просил, чтобы император отпустил его уехать в деревню на три-четыре года. Николай I наложил резолюцию:

Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок.

Елизавета Михайловна всей душой понимала, что вынуждало Пушкина рваться в деревню. Устал он от нелепой цензуры, от глупых нападок критиков, сводящих с ним свои счеты. Он рвался к тишине, где в отдалении от страшного великосветского Петербурга вновь с головой уйдет в любимое дело.

Он советовался с Елизаветой Михайловной, стоит ли написать письмо Жуковскому, чтобы тот уладил эту неприятность.

— Обязательно, Александр Сергеевич, сегодня же, сразу, как возвратитесь домой. А я, в свою очередь, поговорю с Жуковским, чтобы он поспешил.

Елизавета Михайловна волновалась не меньше Пушкина. Волновалась всегда, когда что-то грозило любимому другу неприятностью. Он был растроган этим. Встал. Почти подбежал к ее креслу, с благодарностью поцеловал обе руки ее и подумал о самоотверженной дружбе этой удивительной женщины. Как многим он был обязан ей, не только тем, что произошло сейчас. Обязан был ей и тем, что она снабжала его французскими газетами, писала ему о всех новостях Европы, доставала книги европейских писателей.

И не случайно он с благодарностью отвечал ей:

Ваши письма — единственный луч, проникающий ко мне из Европы.

В это время в открытую дверь гостиной с визгом вбежала внучка Елизаветы Михайловны, дочь Долли — девятилетняя хорошенькая Елизалекс, в белом платьице, открывающем худенькие плечики, в белых панталончиках с кружевами, опускающимися на мягкие белые ботиночки. Она радостно кивнула Пушкину, бросилась к бабушке и зарылась разгоряченным личиком в ее платье.

Ее преследовал подросток, Феликс, воспитанник Елизаветы Михайловны. Он тоже хорошо знал завсегдатая Елизаветы Михайловны — Пушкина. Но его возраст уже не позволял на ходу радостно кивнуть гостю и броситься за преследуемой Елизалекс. Он нерешительно остановился в дверях и поклонился Александру Сергеевичу. Елизалекс торжествовала победу, одним глазом поглядывая на него.

— Вот и не поймал! — сказала она, все еще не решаясь оставить бабушку и покинуть убежище.

Тогда Пушкин схватил ее на руки, поднял над головой и воскликнул:

— Зато я поймал! Поймал! Лови, Феликс, эту хитрую лисичку!

Феликс понимал, что Пушкин не бросит ему на руки девочку, но все же, смеясь, протянул руки. А Елизалекс все приняла за правду, от страха закрыла глаза и вновь огласила визгом гостиную.

Елизавета Михайловна засмеялась. Пушкин опустил Елизалекс. Но дети не отходили от него. Они не раз весело играли с поэтом, разговаривали обо всем, что было им интересно, и считали Пушкина человеком, на редкость понимающим их радости и тревоги, своим человеком.

— Александр Сергеевич! А у меня белка потерялась, — пожаловался Феликс.

— Живая белка?

— Живая, — опередила Феликса Елизалекс.

— Сидела у меня на плече в саду, прыгнула на дерево и скрылась.

— Сколько же она у тебя жила дома? — поинтересовался Пушкин.

— Всю зиму жила.

— Ну вот и захотелось на волю. Если ты свою белку любишь — не грусти. На воле ей лучше.

Пушкин поглядел в печальные, большие глаза мальчика и, как всегда, подумал: «Кого они мне напоминают?»

В это время в гостиной появилась Екатерина Федоровна. Она торопилась в Зимний дворец. Карета ждала ее во дворе.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — приветливо протянула она ему руку и, обернувшись к Елизавете Михайловне, спросила: — Маменька, дети вам не мешают?

— Дети нам никогда не мешают, Екатерина Федоровна. В них наше счастье, — ответил за Хитрово Пушкин и взглянул в большие печальные глаза Екатерины Федоровны.

Ему стало не по себе. Вот кого напоминают глаза Феликса! Он мгновенно все понял.

— Тетя Катрин! Вы не приедете сегодня?

— Не приеду, Феликс.

Екатерина Федоровна поцеловала мальчика в лоб, поцеловала Елизалекс и, улыбнувшись Пушкину и матери, вышла.

Пушкин не знал о сплетнях, бродивших по гостиным, о том, что будто бы Феликс — незаконнорожденный сын Екатерины Тизенгаузен, что отец его — один из представителей прусского королевского дома. Вот только кто — великосветское общество не сумело докопаться. А царица, жена Николая I, фрейлиной которой была Екатерина, дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Не потому ли, гадали в гостиных, такие близкие отношения установились у императрицы с фрейлиной? Екатерина имела право называть императрицу просто Александриной и на «ты». А та души не чаяла в своей подруге.