Эни Китинг - Тридцать ночей (ЛП)

На мгновение мне захотелось попросить её не отвечать на этот вопрос. Мне хотелось вернуться к началу всего этого утра и отменить процесс написания картины, даже отказаться от тех нескольких моментов умиротворения, которые она мне подарила. Лишь ради того, чтобы мне не пришлось наблюдать за этим выражением её лица. Но она заговорила до того, как я решился попросить её не отвечать.

— Мои родители погибли, мистер Хейл, — прошептала она, не сводя глаз с чашки уже давно остывшего шоколада.

Из-за её задыхающегося шепота это прозвучало даже ещё ужаснее. Что я мог ей сказать? Что я мог сделать? Каким же самонадеянным я был, считая, что смогу справиться со всем, что неотступно преследует её. Я ничего не смогу сделать, чтобы вычеркнуть это из её жизни. Ничто не вытеснит пустоту, которую она в себе несёт. Если я и был в чём-то полностью убеждён, так это в этом.

— Приношу свои соболезнования, — сказал я, сожалея, что не могу взять её за руку. Этих слов было недостаточно, поэтому я добавил: — И мне жаль, что я задал этот вопрос. Я и понятия не имел.

Я сожалел о большем, нежели только об этом... жалел, что вообще тут появился, а это уже немалый промах. Но то, что я втягивал себя ещё глубже в чью-то жизнь, кто не имел покровителей, вот это было воистину непростительно.

— Нет надобности извиняться, — ответила она, её голос начал приобретать немного силы. — В добром намерении вины не может быть.

Ох, да, ещё как может быть, Элиза. Поверь мне на слово: может быть.

— У вас есть родные братья и сестры?

Пожалуйста, ответь "да".

— Нет.

Она настолько одинока, насколько вообще такое возможно.

— Я сам единственный ребёнок в семье. Я сочувствую.

Она улыбнулась.

— Я прошла через стадию, когда рисовала брата и сестру. Мои родители были вынуждены терпеть нарисованного человечка за обеденным столом в течение нескольких месяцев.

Я тоже улыбнулся, поскольку было очевидно, что она в этом нуждалась.

— Надо было и мне такое попробовать. Возможно, это сделало бы меня менее эгоистичным.

— Я замечала, что большинство хороших людей думают о себе, как об эгоистах.

Я выдавил ещё одну улыбку, ломая себе голову в поисках способа исправить это. В поисках чего-то, что сможет улучшить её жизнь, даже, несмотря на то, что это никогда не восполнит пустоту. В поисках сил оставить её в покое. В поисках чего-нибудь...

— А что насчёт ваших родителей? — попыталась выяснить она.

— Они отправились в Тайланд на отдых и проведут там весь следующий месяц. Мой отец, Роберт, архитектор; моя мама, Стэлла, редактор, — в данный момент я не мог заигрывать с факторами, играющими роль спусковых механизмов. — Почему вы уехали из Англии?

Она пожала плечами.

— После гибели моих родителей в автокатастрофе, мне нужна была перезагрузка. Я всегда думала, что Штаты были дружелюбны к иммигрантам. Поэтому-то, я здесь.

Она отлично притворялась. Или, может быть, она действительно в это верила. Но, по крайней мере, она говорила. Возможно, это поможет?

— Должно быть, вам было очень трудно.

Кроткая улыбка коснулась её губ.

— У меня бывали такие времена. Хотя теперь гораздо лучше. Я скучаю по ним до сих пор, но сделала всё возможное, чтобы сохранить их дело живым. К примеру, пищевая добавка, которой мой папа был настолько увлечён. Большинство дней, я просто чувствую себя очень везучей в том, что была настолько безоговорочно любима, пусть даже и короткое время.

— Что же, учитывая то, что я видел, они бы действительно вами гордились.

Если и есть что-то, что она должна была бы знать, так это должно было быть этим.

— Спасибо. Мне бы хотелось в это верить, — прошептал она, опуская свои глаза и вновь сосредотачивая их на чашке. Я склонил голову, чтобы встретиться с ней взглядом, но она так и не подняла свой взор.

Она начала играть с браслетом часов — Сейко, 1970 года выпуска, с широким, круглым циферблатом и прочным, кожаным ремнём, несомненно, произведены для мужчины... Мужчины из 1970-х. Отец. От осознания этого, боль, сродни той, что вызывает нарушение пищеварения, опять начала назревать в моей груди.

— Да, они принадлежали моему папе, — добровольно пояснила она. Она, должно быть, заметила, что я их рассматривал: — Я знаю, что они мужские, но не могу представить на себе что-то иное, — её голос был тоскующим, а её глаза медленно переместились на мои собственные часы.

Гребанные "Одемар Пиге". И почему я должен их носить? Я как бы невзначай опустил руку на бедро.

— Нет необходимости прятать ваши часы Джеймса Бонда, мистер Хейл, — она улыбнулась — читая меня как открытую книгу. Конечно, я был не особо изощренным: — Поверьте мне, сироты не любят заставлять других чувствовать себя некомфортно. Совсем наоборот, я рада за вас, — её голос вновь стал пылким, неоспоримым.

В этом тоне я выявил ещё один уровень защиты Элизы Сноу. Она хорошая — доброжелательная. Самое недооцененное качество в людях, и оно в ней присутствовало. Другие люди могли чувствовать негодование от того, чем они не обладают, и становились неуступчивыми с другими. Она, казалось, извлекала подлинное счастье из того факта, что только ей приходится испытывать на себе уродливое бремя судьбы.

— Ваши родители тоже, должно быть, гордятся вами, — сказала она с ослепительной улыбкой на губах.

Безотлагательно. Образ изломанного, лежащего на полу, тела моей матери обрушился на моё видение. Её вывихнутые ноги, её правая рука выкручена из сустава, в то время как её другая рука слабо тянется к моему лицу. Мои руки — мои собственные, ожесточённые войной, полные ненависти руки — обхватывают её горло. И её шепот судорожно прорывается через артиллерийский огонь, ревущий в моих ушах: "Айден... это я... мама... я люблю тебя... твой папа любит... ты хороший... ты х-хо-хо-роший, с-с-сын... мы... л-л-любим тебя...".

Но затем мелодичный голос — гораздо громче, гораздо ближе — прорвался сквозь мольбы моей матери, едва ли не бессмысленно.

— Если я когда-нибудь продам свою добавку, я пошлю вам фотографию своих часов "Одемар".

Элиза говорила нерешительно, её слова были подобны мелодии, в честь которой должно быть её и назвали.

Так же мгновенно, как и началось, воспоминание быстро сбавило темп. Теперь оно было сродни фотоснимкам, а не перематываемому назад в ускоренном режиме фильму. Но я всё ещё слышал затрудненное дыхание и минометный огонь. Я до сих пор чувствовал запах моей мамы и дыма от взрыва самодельного взрывного устройства. Я принудил себя видеть исключительно лицо Элизы. Её радостная улыбка по-прежнему витала на её губах, но её красивые, цвета орхидеи, глаза потускнели, возможно, из-за беспокойства о том, какой ужас вырывался из моих собственных глаз. Артиллерийский огонь перестал реветь; мольбы мамы больше не было слышно. Мой взгляд зацепился за линию подбородка Элизы — одна из совершенных её черт, которую я первой увидел на картине. Уровень адреналина упал; мои мускулы начали освобождаться от оцепенения. Кровь остыла в моих венах. И наконец, воздух плавно наполнил мои лёгкие. Чистый влажный с едва уловимым запахом мыла и роз.