Эмануил Рам - Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела

Я выбираю себе место между двумя слепыми и сажусь на каменную плиту. Солнце клонится к закату и весь мир говорит о величественном конце. С вечера началось творение вселенной, вечером она разрушается, и в пурпурном небе я вижу отблеск скорого срока Суда.

Тибр катит подо мной свои волны; но не успеет докатиться до меня та волна, что родилась теперь у истоков, как исполнится час, и страшный бич хлестнет по земле, и разрушатся первозданные горы. Здесь, лицом к лицу, я встречу твое разрушение, Рим! Огонь, испепеливший Храм, испепелит тебя до основания. Землетрясение сметет капитолийскую скалу, с которой сбросили ожидавших меня пленников Иудеи.

О, Бог, яви свою месть! Неисчислимо страдание народа Твоего, достигло краев, выше краев. А я, Твой верный Мессия, душу свою отдам, чтобы видеть отмщение великое Твое.

Темнеет. Прохладой потянуло с реки. Никто не протянул мне монеты; ожесточен род человеческий, на челе которого написана смерть от руки Бога.

Я опустил свою голову и обнял руками колени: посмотри, Господин мой, имел ли Ты когда-нибудь человека, так преданного Тебе?

Ночь. Звезды прибежали на свои места. Я остался один на своей плите. И, когда никто не видит, я касаюсь лбом холодного камня и застываю так. Это мой поклон Богу, потому что от него подаяние получу.

Запоздалые ночные гости проходят веселые и юные. Но я уже вижу ваши руки, воздетые из пламени. А покуда ночь — и я кутаюсь в свой страннический плащ.

В темноте огромной вселенной незримый Творец уже исчислил часы ее бренной жизни. Наступит светлый мир, и из развалин Рима встанет нищий и поведет свой народ из изгнания, он — царь, он — кому Бог отдал лучший жребий сынов человеческих на земле, жребий сына Давида, своего избранника.

Светает.

И был вечер, и было утро — день один.

Утро. Идут маленькие, беззаботные школьники. Когда рухнут Аппенинские горы, Везувий и Этна на юге, Альпы на севере, и обратятся в огнедышащие вулканы, и крик людей сольется с грохотом горных обвалов, и каменным водопадом закроется небо — тогда и маленьким школьникам придется платить за грех человеческий. На Твою справедливость я уповаю: Ты сам измысли Свой суд, реши правого и неправого.

Я смотрю вслед проходящим — заставит ли их мой взгляд всех сразу почувствовать, что вот сидит освободитель человеческий, и обернут ли свои удивленные взоры на меня?

Но еще не час. После полудня с шумом пролетели птицы с моря, летели на северо-восток, сделав круг, повернули вновь к городу и с криком стали носиться над зданьями Рима. Поднялся ветер и по улицам и мосту стали летать клочки бумаги и пыль. Сильно зарябили воды Тибра. Быстро приближается черная туча и вот закрыла солнце. Еще солнечный свет лег лучами поверх тучи и как бы длинными полосами лучей перебегал с предмета на предмет.

Улицы опустели, с криком проехал спешащий возница, размахивая в воздухе длинным бичом. Темнее и темнее. Упали на еще горячие плиты первые крупные капли дождя. И сразу разверзлись хляби небесные. О благодатный дождь, о чудные молнии! Я со вчерашнего дня не имел капли влаги на губах, и поток дождя как бы вымыл мою грудь. Лейся в потоках еще и еще! Пусть смоется с меня всякий грех, пусть очищусь сегодня от всех греховных помышлений!

Я не удержался и поднялся на ноги. Молнии разрывались над всеми высокими куполами. Пена прыгала по поверхности воды. Уже падают горные обвалы и грохотом наполняют воздух! Уже рвутся пологи от края и до края. Исступленное небо топчет землю в опьянении и безумстве, как обезумевший зверь, топчет ее под ногами.

Молнии кидаются мне в лицо и ослепительным огнем разлетаются по земле.

Я испустил радостный крик…

К вечеру, когда дождь перестал, опять защебетали птицы, розовая свежая краска окрасила небо и далекие облака над морем и вышли веселые люди. И на этот раз они оставались живыми и беспечальными, а стихия покорилась. В этот вечер передо мною клали монеты — не ими ли хотели купить себе спасение? — Ночью я сбросил монеты в набухшие волны Тибра, и в тоске сидел до утра.

И был вечер, было утро, день второй.

Грозный был восход солнца. Оно поднималось от Иерусалима. Как бы незримые ангелы носились по своду неба с неслышной мелодией золотых литавров и труб. И перед моим взором встал Иерусалим нагорний. Иерусалим, Иерусалим, город Бога. К тебе я рвался душою. Во мне была вера, какой никогда не было у человека. Я плыл к тебе, чтоб освободить тебя; но не упали чужие капища. Одинокий бродил я вокруг твоих стен; одинокий ходил по узким проходам твоих базаров. Я не надел царского венца, и недвижно сидел на кучах щебня.

И тогда я познал: прежде, чем встанет Иерусалим, упадет Рим. И вот третий день, как я вперил мой взор, и не смежатся еще мои ресницы, как мир обезумеет от подземного гула.

А покамест вокруг меня грохот и шум многотысячного города. Несутся экипажи, спешат прохожие, меняются криками, улыбками, смехом. Справа и слева от меня две протянутые руки нищих. Надо мною палящее солнце. Я смотрю на блестящие глаза встречающихся мужчин и женщин, на сверкающие зубы улыбок, и вникаю в план Творца, так ведущего мир к концу.

Я увидел прекрасную девушку. Мое сердце затрепетало, когда я встретился с ней глазами. Черты ее лица были выбиты лучшим резцом на небе и лучшие краски были отданы ее глазам, губам и коже. Мой взор застлался, когда против моего лица было ее бедро. Она прошла и уронила передо мною розу. Я протянул руку, чтобы взять ее, но отдернул руку назад, и только своим шестом оттолкнул ее к самим перилам, чтоб ее не раздавили прохожие. И потом смотрел на нее, как она медленно увядала, и хотя я вспомнил, что и мне только двадцать четыре года, но ни одной слезы сожаленья не принял Тибр из моих глаз. Я отвернулся от людей и, просунув голову в решетку, долго смотрел на текущие воды.

А ночью, когда роза лежала завядшая, я оторвал один за другим поникшие лепестки и, поцеловав каждый, бросил их ночному ветру; одни из них перелетели мост и уплыли к морю; другие долго трепетали передо мною. К рассвету не было лепестков на мосту, а в моем сердце не было места ни слезам, ни поцелую.

Так прошли вечер и утро — день третий.