Эмануил Рам - Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела

Но вот опустил я взор свой долу. Как бы в ответ весело засверкал мне осколок стекла на настиле моста. Даже в моих истоптанных на чужбине башмаках было что-то радостное.

Я поднял глаза к небу, и мой взор надолго потонул в синей бесконечности.

Почему Ты меня выбрал? Что Ты нашел в юном марране? Да, Ты его выбрал, потому что он от колыбели загорелся жаждой Тебя.

И Ты его привязал к себе так, что он шага не делает, слюны не проглотит, чтобы не быть всеми помыслами души с Тобою.

Велик был шар закатывающегося солнца; в стеклах окон на набережной как бы вспыхнул красный огонь: и еще более яркий огонь ликовал внутри меня.

Прошла Суббота. Наступила ночь. И когда в полночь я поднял лицо свое к небу, я застыл в изумлении: все небо блистало, как огромный алмаз. Не было числа звездам в эту чистую ночь. Я улыбался Богу, Всеблагому и Всевеликому.

Вечер и утро седьмое.

Ничто не нарушит моей радости. Я весел и смеюсь себе, как ребенок. И солнце мне смеется, и легкие струйки ветра дразнят мои локоны и как бы стремятся схватить меня за ресницы; улыбка овладевает моим лицом, и я с нежностью смотрю на блестки на поверхности воды.

Уста мои стали слагать гимн возвращения:

Незримые пернатые певцы весело щебетали: «К солнцу, к солнцу!» Все внутри меня звало меня куда-то в даль. Что я сижу? Не готов ли я? Не достаточно ли силы во мне накопилось? Не мои ли веселые руки могут ухватиться за устои мира и потрясти их — хорошо потрясти? Не мои ли легкие ноги понесут меня, как быстрого оленя, к прекрасному пределу — Сиону? Не моими ли зоркими глазами — зорче соколиных они — я высмотрю дорогу народу, не моим ли громким голосом — он стал, верно, громче трубы — я призову со всех концов земли рассеянных братьев моих?

Из бедных лачужек, из подвалов инквизиции, из пиратского плена, от лавок нищенских — к солнцу лицом!

И я запел, — еще тихо покамест, псалом:

«Когда Господь возвратит пленных Сиона — мы будем как во сне.

Смех наполнит уста и ликованье рот. Скажут народы: Великое сделал с ними Бог!»

И когда прошли днем евреи — это были чужеземные купцы — они носили желтый туз на спине — я еле удержался, — обет молчанья я исполнял, — чтобы не крикнуть им: закрывайте свои лавки, свои кассы, кончайте свой торг!

И вечером я вновь раздумывал: не встать ли мне, не готов ли я?

С утра необычайное оживление на набережной и на мосту. Весь день шумит разряженная толпа, звенят колокольчики, фыркают лошади, блестят позументы, летят по воздуху разноцветные бумажки, девушки машут веерами, ветер развевает красные, золотые, синие ленты, люди гогочут, кидаются в разные стороны, поют, кричат, как животные, подпрыгивают, шмыгают, играют на флейтах, бьют в барабаны, сверкают шелковыми масками…

Так и должно быть: мир должен грохотать и, безумствуя, плясать вокруг нищего Мессии. Так и должно быть: мир должен стать весь греховным, весь опотевшим; я смотрю суровым взором на этих нищих духом и не нахожу чувства сожаления для них, пляшущих во дни, когда рушится все мирозданье.

Пусть звенят и исступляются в столпотворении, мой мир и их мир чужие. И я не нахожу в себе любви к роду человеческому. Я ожесточаю свое сердце. Да, я не добрый пастырь, но что делать, когда все стадо из одних заблудших овец?

Свист, хохот, хлопанье бичей, выкрики торговцев напитками, ужасный хоровод.

Золото пришельцев из Эльдорадо целый день льется брызгами перед глазами; ветер качает ковры, развешанные на балконах и столбах окружающих улиц; розы и рубины, сапфиры и пальмовые ветви, бриллианты и лилии, все блистает как сноп искр. Иногда сдавленная толпа бросается к перилам, готовая растоптать меня; проклятья и крики страха несутся из многих глоток сразу.

Так до вечера; вечером — дымные факелы, разноцветные фонарики, маленькие плошки… Велико терпение Твое. А я хочу быть подобным Тебе, и сомкнув уста, ни одним движением и ни одним гласом я не нарушил сатанинской свадьбы.

…Трубный звук начинает звучать издали и приближается и растет, становится все громче и заглушает все. Торжествующе несется голос трубы. Изсинекрасные огнедышащие кони влекут колесницу. На колеснице стоит нагая женщина. Под венцом, который держит летящий амур, ее голова запрокинута кверху. Ее взор не знает смущения. Толпа в ужасе расступается перед безумными лошадьми. Люди бегут за колесницей, давя друг друга, колесница несется вперед, давя людей…

…Поздней ночью разошлись последние тени людей, и я снова остался в моем одиночестве, одинокий в целом мире. Ночью сверкали до утра зарницы над морем; каждый взблеск коротким сиянием освещал ночной омут, а море вдали молчало, громадное и темное.

Утром я очнулся от дремоты под веселое чирикание птичек. Они целой стаей сидели на перилах моста. Их сладостные, веселые голоса рассказывали о далеком и чудесном. Они наперебой спешили каждая по-своему рассказать о своем путешествии. И вот все сразу поднялись и полетели дальше, а я почувствовал, что мои губы искривились в улыбке.

И я тоже улетел в дальние края. Я вседневно стал гостить мечтою в Иудее… Вот я вышел в поле ранним утром. Вдали темнеют горы Иуды. Я шагаю по склону и разбрасываю зерна полными пригоршнями. Мир на горах, мир в долинах; только легкий ветер перебегает с холма на холм. Мирна душа, и спокойным взором я встречаю восход солнца.

Все жарче становится на поле. Солнце пылает с вышины. С моего лица стекают крупные капли пота. Я защищаю рукою глаза и смотрю: не идет ли Шалшелет, не несет ли мне обед из дома?…

…Мне жалко открыть глаза и снова увидеть те же гладкие от древности плиты, на которых я сижу. И я остаюсь с закрытыми глазами и, как послушное дитя, жду, доколе желает Отец. Верно, я грешный сын, что так долго не могу получить прощения? Человек не может быть безгрешным — а я слишком много думаю о человеческих наслаждениях. Я красив — ведь не может же быть Мессия уродливым? Я помню, как однажды в детстве я увидел старую некрасивую португалку и подумал — неужели я вместе с нею буду блаженствовать в раю? Я был еще глуп, но я слишком любил красоту.

Так я предавался размышлениям и воспоминаниям в час ожиданий. И я уже чувствовал, что это нехорошие размышления. Я это еще более почувствовал в вечерний час, когда я стал с каким-то потаенным интересом смотреть на лица проходивших женщин. Я знаю, если я только поддамся чувству, оно рано или поздно овладеет мною, потому что в этой борьбе моя победа должна была бы быть непрестанной победой; и когда мысль вожделения будет побеждать, ноги будто завязнут в зыбучий песок, и чем дальше, тем больше песок будет всасывать, и, уже немощный бороться, я погружусь покорный, обессиленный.