Франклин Во - Смешение карт: воспоминания о разрушительной любви

Я согласился с каждым условием. Даже в отчаянии я был готов на всё, чтоб показать ей, как много она значит для меня. Я хотел, чтоб она увидела, что для того, чтобы убедить её в своей любви я сделаю всё что угодно… за исключением, возможно, обещания сексуальной верности. Этот обычай казался мне настолько же странным, как если бы кто-то отрубил себе палец, обвязал его ленточкой и вручил любимой в качестве подарка.

Возможно, самым важным было то, что я не рассматривал наш разговор как процесс согласования: у меня не было ощущения, что я имею право пожаловаться на какое-то из её условий. Мне казалось, что если я не соглашусь, я потеряю наши отношения. Это означало бы не только конец всего того, что мы построили, но мне также пришлось бы оказаться в той же самой ситуации с кем-то другим. Я жаждал стабильных долгосрочных и преданных отношений, а если они могли быть обретены только ценой урезания моей возможности развивать все остальные отношения, то получалось, что так тому и быть.

В то время я боялся остаться в одиночестве. Возможности для любви и отношений казались редкими, это чувство осталось у меня после лет одиночества и изоляции. Этот отчуждённый ото всех подросток, всё ещё живущий в глубине моей души шептал мне, что если я возражу против её условий, то потеряю отношения с ней и могут пройти годы… десятилетия, прежде чем я встречу кого-то ещё… И что я никогда не найду никого, кого бы я полюбил так же как Целести и никого, кто полюбил бы меня так, как она. Я говорил себе: «Франклин, ты олух, невозможно встретить ещё кого-то кто действительно хотел бы открытых отношений. Целести — самая замечательная женщина, какую только можно встретить за всю жизнь. Ты никогда не найдёшь никого, похожего на неё. Именно так и случится, если вы расстанетесь. Дай ей всё, что она хочет!»

Так что я сказал «да» и уехал учиться в Сарасоту.

Новый Колледж — крохотный уединённый оазис умных и творческих неудачников, устроившийся под пальмами на берегу Мексиканского залива. По соседству с ним расположен Музей Искусств Ринглинга, расположенный в бывшем особняке и ботаническом саду одного из основателей цирка братьев Ринглингов. Слишком много искушений для того, чтоб их можно было игнорировать. У студентов был обычай перебираться через невысокий забор из рабицы, отделявший территорию музея от кампуса и находить в ботаническом саду уединённые местечки для учёбы или объятий. Особенно поздно ночью. Однажды, вскоре после того, как я начал там учиться, мы с друзьями перелезли через забор для того, чтоб забраться на огромный развесистый баньян, растущий на территории музея. Мы едва успели залезть на дерево, как ночной охранник запарковал свой гольф-кар прямо под нами. С полчаса он сидел под нами, разбирая бумаги, пока мы трое, сдерживая дыхание прижимались к веткам, молясь, чтоб он не посмотрел вверх.

В Новом Колледже как студенты, так и преподаватели были эксцентричны, дерзки, ловки, необычны, самоуверенны и блестящи. Впервые в жизни я почувствовал себя дома.

У колледжа был совершенно непривычный подход к высшему образованию. Поощрялся уход в далёкие интеллектуальные дали. Студенты составляли свои учебные планы, сотрудничая с администрацией. На занятиях нас было немного, обычно от трёх до двенадцати студентов, на исключительно популярных предметах могло собраться тридцать. Учащиеся называли профессоров по именам. Занятия часто проходили снаружи, в тени растущих тут и там огромных деревьев. Большинство студентов повсюду ходили босиком, в том числе на занятиях. Некоторые преподаватели — тоже.

В окружении людей, целиком проводящих свои жизни живя и думая без ограничений, я оказался привязан к ним, как никогда в жизни. Но несмотря на кажущуюся небрежность, программа обучения была весьма серьёзной. На старших курсах приходилось писать работы, соответствующие магистерским требованиям. (Фактически некоторые студенты впоследствии повторно защитили эти студенческие работы, написанные в Новом Колледже как магистерские диссертации.) Профессора были одарёнными в своих областях и имели обычай учить не по традиционной схеме «с губ профессора в тетради учеников». Занятия были больше диалогами, чем лекциями, учащиеся взаимодействовали с учителями, и это было своего рода поиском и для тех и для других.

Мне не потребовалось много времени, чтоб нажить неприятности.

В первый день занятий на новом месте, я принёс с собой ручку, блочную тетрадь, калькулятор и постоянную невосприимчивость к знакам симпатии со стороны женщин. Разумные люди с относительно хорошими социальными навыками приняли мою невосприимчивость за отсутствие интереса и вскоре перестали со мной флиртовать. В результате я оказался связан с теми, чьё упорство переходило в неспособность уважать границы.

Я был затейлив, мою сексуальную историю большинство людей сочли бы претенциозной на грани полной извращённости: связывание, групповой секс и всё такое. Но, в то же самое время, я был исключительно сексуально наивен.

Я не выучил к тому времени ещё нескольких уроков. В первую очередь, у меня было удивительно слабо выработано умение выбирать партнёров. Я с самого начала выбирал партнёров неважно, а потом выработал представление, что возможности для любви скудны, добавим к этому веру в то, что никто не проявит ко мне интереса потому, что у меня уже есть девушка — такая смесь делает хаос неизбежным.

У меня было не так много сексуальных партнёрш, так что я пока не знал, что для меня почти невозможно быть с кем-то сексуально близким, пока я по уши в неё не влюблюсь. Именно это и произошло со мной, когда я начал встречаться с Блоссом — тёмноволосой темноглазой женщиной, которая имела привычку всегда носить длинный голубой плащ.

Я встретил Блоссом в середине второго семестра. По правде говоря, мы с ней не слишком подходили друг другу. Я был рационалистом и твёрдо стоящим на земле прагматиком, она была независимой и раскованной, считала себя духовной сестрой зверей лесных. Я любил проектировать и строить модели ракет, она — танцевать под дождём. Она верила в энергетические поля, управляющие судьбой человечества, в то время как я рассматривал мир в терминах совершаемого нами выбора и действия неумолимых законов природы. Даже в постели наши вкусы не очень совпадали, её интересы склонялись скорее к миссионерской позиции поздно ночью, чем к верёвкам и кожаным шлёпалкам.

Но в одном, в одном по-настоящему важном вопросе она была более совместима со мной чем кто-либо, кого я когда-нибудь знал. Как и я, она не понимала моногамию. Она не видела в ней смысла и не понимала, почему так много людей считают её такой важной. У неё был другой парень, который тоже считал честные и открытые множественные отношения нормальными. Их отношения включали в себя во многом те же элементы иерархии, что и у нас с Целести, но они куда меньше напрягались по поводу правил и ограничений. Мысль о том, что кто-то другой может хотеть немоногамной жизни была всё ещё совершенно нова для меня.