Чарльз Мартин - Колодец с живой водой

Возможно, мои рассуждения покажутся кому-то наивными, но я просто не мог не заметить очевидного: если вы оказываетесь в темноте, вы либо используете собственный свет, либо стремитесь поскорее вернуться туда, где достаточно светло. Для меня единственным выходом был второй вариант, поскольку ничто во мне не освещало глубокую и темную яму, в которой я очутился. Ни на дне колодца, ни во мне самом не было света, а были только мрак и тишина, и в моей голове лишь продолжал настойчиво звучать голос, который снова и снова спрашивал, когда же я расскажу Лине о том, как я обанкротил «Синко Падрес». Каждый раз, когда я спускался в колодец, этот голос просыпался снова, и чем больше я копал, тем громче он становился.

Один-единственный вопрос, но я не мог найти на него ответа…

Когда вечером в пятницу я в очередной раз выбрался на поверхность, Пауло улыбнулся мне особенно широкой улыбкой и, показывая на канат, аккуратной бухтой лежавший у его ног, сказал:

– Trecientos.

В принципе, я догадался, что речь идет о числе, обозначающем глубину, но Пауло назвал его так быстро, что я не смог ничего разобрать. Покачав головой, я сказал:

– No comprendo [68] No comprendo – не понимаю (исп.). .

Он снова улыбнулся.

– Три сто, – проговорил он, показывая мне для наглядности три пальца. – Три сто!

Это я понял. Получалось, что за прошедшую неделю я ушел вглубь почти на сотню футов.

По вечерам, вернувшись домой и поужинав, я гулял с Сэлом. Сначала мы ходили только по двору, потом – вдоль улицы на расстояние двух-трех домов и наконец стали обходить весь квартал. Появление сразу двух гринго в этой части Никарагуа, куда американцы попадали крайне редко, а если и попадали, то предпочитали держаться крупных населенных пунктов и дорог с твердым покрытием, стало для жителей Валья-Крусес чем-то вроде бесплатного цирка. Как бы там ни было, за нами постоянно ходила целая толпа зевак, среди которых, впрочем, большинство составляли дети. Должен сказать, что местных мальчишек влекло к Сэлу, словно магнитом, и это меня удивляло и восхищало. Поначалу, правда, они дичились, но довольно быстро преодолели робость и чувствовали себя на редкость свободно. Они заговаривали с Сэлом, а то и пытались повиснуть на нем, словно он был живым спортивным снарядом, так что порой нас спасало только вмешательство Изабеллы, которая с самым решительным видом разгоняла мальчишек. Если у них был мяч, они пинком направляли его Сэлу и терпеливо ждали, пока, держась рукой за мое плечо, он прицелится и вернет пас. Если у них было мороженое, они обязательно давали ему откусить кусочек. Если у них была игрушка, они предлагали ее Сэлу. Не знаю, в чем тут секрет, но я еще никогда не видел, чтобы кто-то до такой степени нравился детям. Как-то раз, вернувшись домой, я застал примечательную картину: Сэл сидел во дворе на перевернутом ведре и держал в руках самодельные барабанные палочки. Перед ним стояло второе ведро, на котором он отбивал ритм, а вокруг сидело на земле не меньше десятка мальчишек с кастрюлями, мисками и большими консервными банками. Каждый держал такие же палочки, как у Сэла, и старался в меру сил повторить то, что он выстукивал на своем ведре. Грохот, конечно, стоял ужасный, но это никого не смущало, в том числе и Лину, которая вышла из дома мне навстречу.

Я был потрясен. Я даже не знал, что Сэл умеет играть на ударной установке, но факт оставался фактом: он четко вел ритм и крутил в воздухе самодельные палочки как заправский перкуссионист. Но дело было, конечно, не в этом. Главное, я буквально видел, как рушится непрозрачная, темная стена, которой Сэл давным-давно отгородился от всех. Чем дольше он играл, тем шире становились улыбки мальчишек, а чем больше они улыбались, тем светлее становилось лицо Сэла, и вот уже вся компания заиграла дружно, как настоящий оркестр. Мелькали палочки, звенели и дребезжали на все лады ведра и кастрюли, сияли улыбки, а шире всех улыбался Сэл. Он расцветал, оживал буквально на глазах, и я, не удержавшись, вынул телефон и заснял двадцатисекундный ролик, который тут же отправил Колину. Через минуту он прислал мне эсэмэску, в которой написал:

«Плачу. Не могу удержаться».

«Я тоже», – ответил я.

В воскресенье во второй половине дня я увидел, как Пауло укладывает дрова в большую печь, стоявшую во дворе позади моего курятника. Выглядела она как одна из тех больших кирпичных печей, которые стоят в пиццериях и предназначаются для приготовления пиццы при высокой температуре. Пауло быстро разжег огонь, подкинул еще дров и, когда температура стала расти, а из трубы повалил густой белый дым, отступил назад, довольно потирая руки. Зев топки и поддувало – каждое размером с окно – Пауло загородил кусками кровельного железа, оставив лишь небольшую щель для тяги.

Пока мы растапливали печь, Лина и Изабелла надели фартуки и вышли во двор, неся перед собой какие-то миски, подносы и кувшин растительного масла. Улыбаясь, Лина махнула мне рукой:

– Иди сюда, если не боишься запачкать руки.

Чтобы «запачкать руки», их сначала нужно было вымыть, и я отправился на кухню, к раковине. Когда я вернулся, Лина повязала мне фартук, и Изабелла захихикала; впрочем, она тут же посмотрела на меня и, приподняв плечико, пояснила:

– Я смеюсь не над тобой, а вместе с тобой.

Лина тем временем показывала мне, как готовить и вымешивать тесто. Первое оказалось легко, второе же оказалось настолько трудоемким, что я довольно быстро вспотел. Хлеб, который мы собирались печь, не должен был иметь внутри никаких пузырьков и пустот, и я раз за разом отбивал, раскатывал скалкой и снова мял руками упругое, как резина, тесто. Очень скоро руки у меня заболели почище чем от лопаты, но, к счастью, Лина проверила результаты моей работы и сочла их удовлетворительными.

Готовое тесто мы резали на небольшие порции, раскатывали как лепешку и посыпали сверху коричневым сахаром, корицей и каким-то особым сыром, который буквально рассыпался на крупинки, а пах так, что я невольно морщил нос и мысленно клялся себе, что «это» я пробовать ни за что не стану. Последняя операция состояла в том, что каждую лепешку мы сложили треугольником, так что сахар и сыр оказались внутри. Всего у нас получилось примерно полсотни таких треугольников, которые Лина выложила ровными рядами на противни. Пауло, который все это время продолжал топить печь, вооружился длинной палкой и, откинув в сторону раскалившийся докрасна кусок жести, который закрывал главную топку, выгреб угли на землю, залил водой, а потом сноровисто очистил топку и поддувало от золы с помощью специальной щетки. Когда внутренность печи оказалась совершенно свободной (а по моим расчетам, температура внутри составляла градусов восемьсот-тысячу и должна была продержаться на этом уровне еще не меньше часа), Лина стала передавать Пауло противни, а он с помощью еще одного приспособления, похожего на плоскую деревянную лопату, отправлял их в топку. После этого Пауло снова закрыл печь железными листами и, крайне довольный собой, вытер проступивший на лбу пот. Еще пару минут он просто стоял, отбивая ногой какой-то ритм, потом снова отбросил в сторону железные заслонки и, используя металлический крючок на узком конце своей «лопаты», стал вытаскивать противни, зацепив их за угол, а Лина расставляла их на столе, чтобы они остыли. Минут через пять, вооружившись салфеткой, она взяла с одного из противней румяный, поджаристый пирожок и протянула мне. Я с сомнением оглядел наше изделие, но исходящий от него запах был таким соблазнительным, что я поскорее вонзил в него зубы.