Евгения Перова - Друг детства

– Зачем ты опять столько всего натащил? Я еще то не съела.

– Да ладно. Пусть будет.

Они помолчали – Лялька за столом, Сашка напротив, у окна.

– Ты хочешь сказать, что нам… больше не надо… – начал он.

– Да.

– Наверно, ты права. Прости меня.

– И ты прости.

– Не за что.

– Всегда найдется.

Когда Сашка произнес то, что она собиралась сказать сама, Ольга испытала такое огромное разочарование, что чуть не заплакала: неужели она надеялась, что…

Получается, надеялась.

И что, сейчас он уйдет, и все?!

И как жить дальше?

Так и жить.

– Ну что, я поехал? Или… может… а? Последний раз? Все равно уже…

– Ладно… давай.

Он раздел Ольгу, потом разделся сам – она сидела, обнаженная, на постели, поджав ноги, и смотрела, как он стаскивает джинсы:

– А ты помнишь, как мы с тобой…

– Я думал, ты забыла!

Им было тогда лет по пять, и Сашка демонстрировал Ляльке свое маленькое хозяйство, она с любопытством разглядывала и уже было протянула руку – потрогать, как вдруг вошла бабушка. Мудрая Наталья Львовна как-то ловко отвлекла их от этого пока еще невинного занятия, и оно осталось в памяти как нечто курьезное.

Лялька усмехнулась:

– Ну, сейчас хоть есть на что посмотреть.

– Ты меня смущаешь…

– Да что ты?

Они долго просто лежали, грустно глядя друг на друга. Сашка нежно провел пальцем по Лялькиным бровям:

– Сделай так!

– Как?

– Ну, как ты умеешь, бровью!

Она улыбнулась и приподняла бровь.

– А у меня никогда не получалось…

– Тебе и не надо. Не смотри, у меня морщинок небось полно!

– Ни одной не вижу! – ответил он искренне.

– А откуда у тебя этот шрам?

– Шрам? – Он потрогал подбородок. – Не помню…

У них было странное чувство, что все эти годы, проведенные врозь, вдруг куда-то делись и малинник был только вчера. Последняя малина, первые поцелуи…

Уже уходя, Сашка сказал:

– Ты представляешь? Отец решил вернуться.

– Да что ты! Вот здорово!

– Он уже четыре года живет один, а мы и не знали. Та его выставила. Нашла помоложе и побогаче. Они с матерью с октября встречаются. С бабушкиных похорон. А я думаю, что это мать такая чудная в последнее время…

– Саш, но это же хорошо!

– Не знаю. Как-то странно.

Он посмотрел на Ляльку и улыбнулся, довольно жалко. У нее получилось лучше.

– Ну что, прощай? – сказала она.

– Прощай.

Родители Сашку раздражали: отец прыгал вокруг матери, как дрессированный кролик, мать выглядела возмутительно молодой и счастливой, а Сашке почему-то было обидно. Как будто всю жизнь ему говорили, что… что дорогу надо переходить на красный свет, он и переходил, и презирал тех, кто ждет зеленого, а потом вдруг выяснилось, что все переходят на зеленый, только он один, как дурак, прется на красный! Он долго вспоминал, когда с ним такое уже бывало, – вспомнил и не обрадовался. Это было в десятом классе, когда вдруг оказалось, что никакой линии фронта между Лялькой и остальным классом нет: все относятся к ней вполне нормально, а некоторые так просто и обожают. Окопы осыпались, колючая проволока заржавела, все уже забыли о бывшей войне, и только он один сидит в блиндаже под прошитым пулями знаменем измены…

Потом они с Ольгой совершенно случайно встретились в магазине – стояли в соседние кассы. Был канун Восьмого марта и в магазине пахло мимозой: ее продавали у входа две толстухи восточного вида. Многие девушки уже были с цветами – Сашка, заметив Ольгу, отбежал из очереди и тоже схватил из стоявшего рядом стеллажа букет бледных тюльпанов. Они взглянули друг другу в глаза над головами покупателей, на выходе Сашка, не говоря ни слова, взял у нее из рук сумки, положил в багажник, Ольга села на переднее сиденье, в полном молчании они доехали до ее дома и начали целоваться еще в прихожей, раздеваясь на ходу. Опять была бомбежка, канонада, атомный взрыв, конец света.

– Я не буду больше приходить в этот магазин.

– Хорошо.

– Это я на всякий случай, а то вдруг ты тоже решишь. И мы опять встретимся… в другом месте.

– Я понял.

Сашка ушел, а Ольга долго сидела, положив бессильно руки на стол и глядя в круглое усатое лицо старых настенных часов, которые вдруг принялись важно отбивать какое-то невозможное время, потом сказала вслух:

– Я что, сломалась? Или нет?

Часы сразу затихли.

– Он навязал мне свои правила? Я готова сдаться?

Фарфоровая маркиза, к которой она обращалась, испуганно присела, прикрываясь веером. Ольге было стыдно. И даже не оттого, что она сразу потеряла всякое соображение, встретившись глазами с Сорокиным, и с трудом дожила до дома, сгорая от нетерпения. Ей было стыдно, что она все это время – и последние пару часов особенно – ждала и надеялась: вдруг Сашка скажет, что все-таки решил развестись и…

И они поженятся?!

Ольга прекрасно помнила свои клятвы и зароки по поводу Сашкиного сына, но…

Но все уже произошло!

Хуже быть не может.

Каждый день она шла в школу как на казнь, с ужасом открывая дверь класса – вдруг маленький доверчивый Тимоша Сорокин посмотрит на нее волчонком?! Все равно он узнает – рано или поздно. Ольга давно решила, что ей делать, и за это время предприняла кое-какие шаги, но шла по выбранному пути слишком медленно, запинаясь и оглядываясь, хотя прекрасно знала: Сашка ее не догонит. Никогда. Так это и будет тянуться: случайные встречи раз в месяц, бурный секс, беспросветное одиночество, слезы по ночам, ощущение собственного ничтожества…

Как она могла?!

Как могла, после того, что было у нее с Андреем? Опять увязнуть в этой трясине – и так быстро?

Ольга тяжко вздохнула: и башмаков-то я еще не износила, в которых шла за гробом мужа…

Она встала и в задумчивости переставила какие-то безделушки на комоде, уронила, не заметив, салфетку, поправила вазу на столе, перешла в другую комнату и там тоже что-то рассеянно переставила, поправила и уронила. Ей казалось, за ее спиной они все тихо перешептываются и следят тревожными взглядами, предчувствуя грозящую им беду, – все эти вазы, зеркала и комоды, семейные фотографии в рамочках и выгоревшие абажуры с кистями. Ольга чувствовала, как нарастает в ней ненависть: к себе, к своему жалкому телу, так подло ее предающему, к Сорокину, который вынуждает ее совершать то, что она собирается сделать. И даже к Тамаре, уж совершенно ни в чем не виноватой. Но должен же кто-то быть виноват! Хоть кто-нибудь… Почему он не остался в Москве? Зачем было возвращаться сюда? Чтобы быть все время у нее на глазах? Тыкать ей в нос своим семейным счастьем? Зачем надо было отдавать Тимошу именно в эту школу?

Ляля взяла тюльпаны – они так и лежали на столе в прозрачной целлофановой упаковке – и выбросила ни в чем не повинные цветы в мусорное ведро. Потом добрела до комнаты, в которой они с Андреем провели столько счастливых ночей. Она убрала все, что могло об этом напоминать – слишком больно. Остался один серый свитер, Андрей его так любил, что доносил до дырок. Ольга легла на кровать, прижала свитер, обняла себя его вязаными рукавами, уткнулась носом – запах еще оставался, еле заметный – и спросила тихонько: