Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить

— Как ты?

— Все хорошо, а ты? Что ты хотел?

— Хотел спросить, как дела, как Феррара. Что в этом такого?

— Непривычно, мне кажется, за всю жизнь ты ни разу мне не звонил.

Я действительно не припомню, чтобы Франко звонил мне спросить, как дела. Он и при встрече меня об этом не спрашивает.

— Ты все утрируешь, как твоя мать. Я сто раз тебе звонил, и не далее, как на прошлой неделе.

— По правде говоря, это я позвонила тебе, чтобы узнать, во сколько мы встречаемся, ну да ладно… Что ты хотел?

Вообще–то я не жалуюсь на отца. Наши отношения построены на взаимной привязанности, дружбе и уважении. Он научил меня быть независимой. И это правильно.

— Обожемой! Ничего, просто спросить, как ты там, в Ферраре, чем занимаешься, что узнала. Ты же моя Пентесилея, — ворчит он, будто рассержен. Но я‑то знаю, он никогда не сердится.

— Твоя Пентесилея плохо кончила. Можно, я буду, например, Брадамантой? Кажется, это от нее ведут родословную те самые Д’Эсте, которых чтят здесь, в Ферраре?

— По–моему, у тебя мания величия. При чем тут Брадаманта? Мне кажется, мы не препятствовали тебе выходить замуж за твоего Руджеро… — шутит он.

— Во–первых, я не замужем, а во–вторых, ты и мама и так не слишком бурно радовались моему Руджеро… если о нем речь…

Не знаю, почему я воспринимаю все это всерьез. Какой–то странный вечер. И эта комната странная.

Она как бы зависла во времени и пространстве.

— Подумать только! Сегодня что, день упреков? На тебя так подействовал воздух Феррары? Хорошо, ты будешь моей Брадамантой. А что до твоего Руджеро… потерпи… для таких родителей, как мы, было немного… неожиданно породниться с полицейским. В молодости мы против них выступали. Но Лео мне нравится, и, думаю, ты это заметила.

— В некотором роде… а знаешь, что теперь он и маме понравился? Они встречались уже два раза, она сказала тебе?

— Мы мало с ней говорили, виделись только утром, а ты же знаешь, что утром я…

— Молчишь, да, знаю. Они встречались в обед вчера и сегодня.

— Вот видишь, мы готовы подружиться с Руджеро!

— Папа…

— Что?

— Мне только что сказали… не могу поверить… неужели мама ничего не знает, а если знает, почему скрывает от нас?

— Это касается ее брата?

— Нет, о Майо пока удалось узнать немного. Здесь другое, давняя история…

— Что ж, выкладывай.

Вздыхаю. Единственный недостаток этого великолепного салона — слышен шум машин за окном.

— Ты знал… что бабушка и дедушка Альмы со стороны отца… погибли в нацистских лагерях?

— Что?!

Обычно Франко невозмутим, но сейчас в его голосе смятение.

— Ты не знал?

— Конечно нет. Кто тебе сказал? И Альма ничего не знает, я уверен.

Мой отец всегда сомневается, и сейчас меня удивляет его уверенность.

— Мне рассказала сегодня их соседка. Старушка, что живет напротив, она ходила в школу вместе с дедушкой Джакомо. Тоже еврейка, как и он.

— Альма говорила, что ее отец был атеист, ну, праздновал Рождество ради жены, что–то в этом роде. А если это какая–то ошибка, заведомая ложь, фантазия?..

— Не думаю. Ты ее не знаешь, у нее совершенно ясный рассудок, и, мне кажется, ей незачем врать. Я уверена, что это правда. Она сказала, что Джакомо крестился, чтобы жениться на бабушке по церковному обряду. И добавила, что нельзя оправдать такой выбор, если твои родители погибли в концентрационном лагере.

Франко молчит. Мне жаль, что пришлось рассказать ему это по телефону, но он единственный, с кем я могу сегодня поговорить. С мамой лучше обсудить при встрече. Понять, почему она все эти годы ничего нам не рассказывала.

— Невозможно, чтобы она ничего не знала, папа. Если твои дедушка и бабушка были замучены нацистами, ты не можешь не знать, тем более в таком городе, как Феррара. Даже если ее отец это скрывал. Сколько феррарских евреев никогда не вернулось домой? Пятьдесят? Сто? Ну, пусть двести, думаешь, если твой дед погиб в лагере смерти, ты не узнаешь об этом? Есть же дни памяти, торжественные мероприятия, исследования, в конце концов…

— Ты права, очень странно. Разве что…

— Что?

— Альма была подростком в шестидесятые. Такое было время — политическое, революционное, не до воспоминаний… Она уехала из Феррары совсем юной, уехала навсегда. По–моему, даже очень возможно, что она ничего не знает и не знала, а родители решили ничего не говорить ей об этом.

— Завтра буду искать доказательства.

— Сходи в библиотеку, там все найдешь: количество депортированных, погибших. В Ферраре есть даже еврейский музей, когда–то я там был. И читал, что недавно открыли национальный музей Холокоста или что–то в этом роде, можешь и туда сходить…

— Хорошо, профессор, будет сделано. Впрочем, я все найду в интернете.

— Не думаю, что все, дорогая.

— Может, и не все, но определенно быстрее. Папа…

— Да, Антония.

Я не привыкла откровенничать с отцом, но вообще, все это так странно.

— Почему в нашей семье столько трагических смертей? Дедушка с бабушкой… теперь еще и прадедушка с прабабушкой. Знаешь… впечатляет.

Грустно, если сказать точнее. Просто не хочу признаваться, что мне грустно.

— Я понимаю, ни о чем не подозреваешь, и вдруг такое… могу себе представить, как ты расстроена. Трагические смерти — это полотно истории. Вспомни «Энеиду»…

Нет, только не «Энеиду»! Не сейчас!

— Не хочу ничего слышать ни про «Энеиду», ни про «Неистового Роланда». Ни у кого из моих знакомых нет такой ужасной семейной драмы. Да и ты тоже как…

— Как кто?

— Как эмигрант, не знаю… как беженец. Я никогда не видела никого из твоей семьи, разве что двоюродных братьев из Турина.

— Уверяю тебя, все прозаично, все умерли от болезней, если тебя это успокоит. Твой далеко не молодой отец был единственным сыном своих родителей: все, родословное дерево засыхает.

— Папа…

— Да?

— Ты действительно думаешь, что это нормально — в тридцать лет узнать, что твой дед покончил с собой, дядя исчез, а прадед и прабабка с дочерью, сестрой деда, погибли в концлагере?

— Разве я сказал, что это нормально? Я такого не говорил.

— Их звали Амос и Анна. И Ракеле. Нужно придумать другое имя для Ады. Хватит уже этих «А».

— Ты права. Назови ее Брадамантой…

— И ты туда же!

— Что?

— Один знакомый, он предложил имя Ариосто, если родится мальчик…

— Прелестно! А кто это?

— Комиссар полиции, неаполитанец.

— Еще один комиссар? У тебя какая–то мания… И снова ему удалось свести диалог к шутке.

— Как у тебя получается не принимать все всерьез?

— Я тридцать лет живу с персонифицированной драмой, научился.

Ну уж нет! Этого я ему не прощу.

— Вообще–то мне кажется, она действительно пережила в своей жизни тяжелые моменты, и потом, рядом с таким, как ты, любой начнет драматизировать, просто в пику тебе, извини, что я это говорю. Знаешь, я тоже стараюсь, как ты, не сгущать краски, но это уж слишком…