Лиана Мориарти - Последняя любовь гипнотизера

Я ничего не ответила. Просто не хотела представлять свою жизнь после выхода из госпиталя.

— Вы, должно быть, считаете дни, — заметила одна из медсестер, и я согласилась, что да, считаю, но при этом считала их совсем не в том смысле, который она подразумевала.

Мысль о возвращении домой, к реальной жизни, приводила меня в самый настоящий ужас.

— После занятий йогой вам бы следовало выпить травяной чай, — предположила я наконец.

— Знаю. Наверное, мы сразу разрушили кофеином весь энергетический поток, — согласилась Кейт.

Мы снова принялись вязать в полном молчании. Мне нравилось ощущение ритма, в котором двигались спицы, и чувство некоего достижения при виде того, как умножаются ряды петель.

— Ты уже начинаешь увлекаться. — Кейт кивнула на мое вязание.

— Это похоже на гипноз, на некий транс. — И тут же передо мной возникло лицо гипнотизерши в тот день, когда я впервые пришла к ней под именем Деборы и мы стояли рядом у окна, глядя на океан.

Казалось, все это было невероятно давно.

На следующий день после операции на лодыжке ко мне приходили полицейские. Мужчина и женщина. Оба они показались мне очень молодыми, но это не избавило меня от чувства страха и унижения и обжигающего стыда. Что бы подумала мама? Она так уважительно относилась к полиции. Полицейские сообщили мне о моих правах и зачитали предупреждение. Это немного отличалось от того, что можно услышать в американских полицейских шоу, прозвучало гораздо суше, совсем не так светски и потому пугало намного сильнее.

— Ну и как вы очутились здесь? — спросил мужчина, показывая на больничную койку, и достал блокнот.

Я ему все рассказала, а они оба слушали, и на их лицах не было никакого выражения.

Полагаю, они и похуже много чего слышали.

Затем полицейские спросили, понимаю ли я, что преследование — это преступное поведение? Они сказали, что на мое имя уже получен временный предупредительный ордер в пользу Патрика, и он уже вступил в силу, и что мне нельзя подходить ближе чем на сто метров к нему, к его дому или офису. А меня официально предупреждают, что я не должна нападать, приставать, беспокоить, угрожать, пугать или преследовать его. Я имею право и возможность оспорить этот запретительный ордер в суде. Но это было произнесено таким тоном, который давал с очевидностью понять: успеха мне не добиться. Штраф за нарушение условий запрета составлял пять тысяч долларов или два года тюремного заключения.

Нападение. Приставание. Беспокойство. Угрозы. Преследование.

Эти слова жгли мне мозг. Все это было сказано обо мне, о хорошей девушке. Школьной отличнице. Пацифистке. Я ведь плакала, когда получила первый и единственный в своей жизни штраф за превышение скорости.

В дополнение к запретительному ордеру меня еще обвиняли в проникновении в чужое жилище. Женщина-полицейский протянула мне судебную повестку, но у меня так дрожали пальцы, что листок выскользнул из моей руки и едва не упал на пол. Она вовремя подхватила его и аккуратно положила на тумбочку у кровати; на долю мгновения ее взгляд утратил официальную холодность, и я увидела в нем нечто вроде жалости.

Потом полицейские с пистолетами в кобурах ушли, держа под мышками синие фуражки. А у меня еще три часа отчаянно колотилось сердце.

— Я с Лансом познакомилась именно благодаря вязанию, — сказала Кейт. — Он сел рядом со мной в автобусе и спросил: «Что это вы такое вяжете?»

— Как оригинально.

— Знаю. Ну а ты? Ты ведь одна, да?

— У меня уже три года никого нет, но не думаю, чтобы я чувствовала себя одинокой все это время.

— Что ты хочешь этим сказать? — Кейт подняла голову и посмотрела на меня.

А ее спицы продолжали при этом двигаться.

Я вообще ничего не собиралась говорить, ведь едва знала эту женщину и имела полное право промолчать. Но совершенно неожиданно слова сами собой полились наружу, спеша и наталкиваясь друг на друга.

«Что-то он рано», — подумала Элен, направляясь к двери.

За ней должен был зайти отец, чтобы повести ее на прогулку. Они, как ни странно, собирались отправиться в Парраматту на Фестиваль оливок.

Это была идея Дэвида.

— Там может оказаться интересно, — сказал он, когда позвонил Элен. — Фестиваль проводится на Ферме Елизаветы. Не знаю, бывала ли ты там. Это старейшее из сохранившихся в Австралии европейских поселений. — Дэвид явно читал вслух какую-то брошюру или путеводитель. — Думаю, может оказаться весело. Что-то новенькое.

Элен хотелось перестать сравнивать встречи с отцом со свиданиями, назначенными через Интернет, — это было очень неуместно, — однако она невольно вспоминала об определенном типе мужчин: они чересчур стараются произвести впечатление и слишком много усилий прилагают к тому, чтобы придумать необычные, интересные свидания.

Ей даже становилось немножко не по себе, когда она представляла, как ее отец ищет в Интернете всякие события, пытается найти что-то такое, что могло бы взволновать его тридцатипятилетнюю дочь. Если бы они встретились на тридцать лет раньше, он, пожалуй, водил бы ее в парки развлечений и покупал бы массу мягких игрушек. «Тебе незачем что-то предпринимать, мы можем просто поговорить!» — вот что хотелось сказать Элен, но, конечно же, она не слишком хорошо представляла себе, о чем бы они могли разговаривать. Черт бы побрал ее матушку!

Элен открыла дверь с мягкой дочерней улыбкой на лице. На пороге стояла какая-то женщина в гигантских темных очках и бейсболке, надвинутой на самые глаза.

— Ох, впусти меня побыстрее! — сказала она.

— Простите?..

Женщина опустила очки, показывая знакомые круглые голубые глаза.

— Извини, что все так театрально. Это я, Рози. За мной весь день гоняются фотографы.

Элен открыла дверь. Она ничего не слышала ни о Яне Романе после его визита две недели назад, ни о той журналистке и уже перестала посылать сообщения Рози.

— Почему тебя преследуют фотографы? — спросила Элен.

— Ты не видела сегодняшние газеты?

Рози сняла темные очки и бейсболку. Она выглядела загорелой и очень хорошенькой и куда более счастливой, чем когда-либо.

— Нет, — покачала головой Элен.

Ее сердце заколотилось. Мэри-Бет говорила, что статью придержат, но Элен все равно становилось не по себе каждый раз, когда она разворачивала газету, воображая, каково это — увидеть на фотографии собственное лицо под каким-нибудь ужасным заголовком. И в ней проснулось совершенно новое для нее сочувствие к тем, кто когда-либо пострадал от плохой прессы. Забавно, ей всегда казалось, будто у нее огромный запас сострадания, а выяснилось, что нужно просто самой оказаться на месте других, чтобы по-настоящему все прочувствовать.