Анна Берсенева - Женщины да Винчи

Выставка, кстати, оказалась неплохая, Белка убедилась в этом, листая альбом. Картье-Брессон, конечно, в ней не поучаствовал, но в целом фотографии были не бездарные, она даже увлеклась, разглядывая их. Вспомнился Музей фотографии на Остоженке и все, что с этим прекрасным местом было связано – незаурядные люди, с которыми ты говоришь на одном языке и которые, если спросить о работе, не предложат тебе пойти в санитарки, и белые залы, просветляющие настроение, в которых ты чувствуешь токи современности всей поверхностью кожи, и воздух, в котором разлито что-то особенное, про что ты знаешь, что оно и есть настоящая жизнь…

– Не спишь? – послышалось за дверью.

– Входи, Костя, – сказала Белка.

– Устала? – спросил он, входя.

– Да нет. – Она пожала плечами. – С чего ты взял?

– Ты какая-то мрачная была, когда домой ехали.

Понятное дело, от чего же еще человек может быть мрачным, если не от усталости? Вот она думает, есть в Косте какая-то загадка, кажется ей даже, что она загадку эту в нем чувствует, но это ей только кажется, а на самом деле никакой загадки нет, он обычный мужчина, как все они или, по крайней мере, большинство из них: видит только то, что видимо, любые поступки человеческие, да и вообще любые явления жизни объясняет только логически, а то, что в его нехитрую логику не укладывается, считает необъяснимой женской странностью… Обычный, обычный человек, и интерес свой к нему она выдумала ни от чего другого, как только от провинциальной скуки.

– Не устала, – повторила Белка и, чтобы не молчать, добавила: – Хорошие фотографии.

– Какие?

– Да вот эта, например.

Белка показала на фотографию, которая называлась «Одиночество». На ней была снята старуха, сидящая у стола в просторном и чистом деревенском доме с пятью окнами. Перед старухой стояла миска с горячей картошкой, и вьющийся над миской пар подчеркивал абсолютную пустоту дома, и сквозь этот пар просвечивали лица людей с фотографии на стене, вероятно, взрослых старухиных детей.

– Что ж в ней хорошего? – с недоумением спросил Костя.

– Одиночество чувствуется, – собрав всю свою выдержку, чтобы снова не рассердиться на его простоту, которая, может, и не хуже воровства, но раздражает очень, ответила Белка. – Глубокое человеческое одиночество.

– Подписано «Одиночество», вот и чувствуется, – усмехнулся он. – А было бы подписано «Урожай картофеля», и ты бы сказала: полнота жизни чувствуется, глубокая серьезность ее трудов и дней. А называлось бы «Прощание», и…

– Хватит, Костя, хватит! – расхохоталась Белка. – Не ожидала от тебя!

– Чего не ожидала? – удивился он.

Она смутилась. В самом деле, чего? Ума? А почему, собственно, нельзя было этого от него ожидать?

– Не ожидала, что ты так хорошо разбираешься в искусстве, – дипломатично заметила Белка.

– Так ведь это не искусство, – пожал плечами он.

– Почему ты так думаешь? – с интересом спросила она.

Ей в самом деле было это интересно. Белка лишь смутно догадывалась, что он имеет в виду, отказывая этому снимку в праве быть искусством, но понять это отчетливо и ясно она не могла. И ей казалось, что если он захочет объяснить, то его объяснение будет вот именно отчетливым и ясным.

Костя посмотрел на нее недоверчиво – кажется, прикидывал, в самом деле она хочет услышать ответ или просто старается его срезать. Потом нехотя произнес:

– Потому что эта фотография приобретает смысл в зависимости от дополнительных сведений. Одна подпись – один смысл, другая подпись – другой.

– Ну и что? – удивилась Белка. – Значит, она неоднозначная.

– Значит, в ней нет собственного значения, – возразил он. – Нет ничего такого, что нельзя изменить. А раз так, какое же это искусство? Вот «Прекрасная Ферроньера» ни в каких дополнениях не нуждается. Сама в себе содержит смысл, который ты даже словами обозначить не можешь. А это твое «Одиночество» – просто удачный снимок. Свет грамотно поставлен.

Да, этого Белка от него действительно не ожидала! Что он неглупый, она, конечно, понимала, иначе и разговоров с ним не вела бы. Но вот что его ум не заключен в границы того, что правильнее называть смекалкой, что это ум совсем другого сорта, – этого Белка не то что не понимала, а просто не ожидала.

Она давно уже убедилась: у большинства людей мозгов нет по умолчанию, и даже обычные быстроумные люди встречаются нечасто, а уж те, у кого разум предназначен не только для житейских нужд, вообще являют собою редчайшую редкость. И кстати, даже среди них не многие упомянут не самую известную картину Леонардо да Винчи вот так, мимоходом, без всякого желания блеснуть знаниями – этого в Костиных интонациях не слышалось совсем, Белка могла ручаться, – а лишь ради точности объяснения.

Она вдруг вспомнила, как бродила целый день по Парижу, и к концу этого дня ей показалось, что сама она стала частью Парижа. Это наполнило ее радостью и даже больше, чем радостью – необъяснимым счастьем, хотя Белка понимала, что ощущение причастности к Парижу пройдет вскоре после того, как она вернется домой. Дождь в тот день был тонок, как пыль, и сама она не заметила, как промокла насквозь. В Лувр зашла только ради того, чтобы обсохнуть, и вдруг – почему-то впервые, хотя висящую рядом Джоконду разглядывала сто раз, – вдруг увидела эту «Прекрасную Ферроньеру», взгляд ее, в серьезной ясности которого действительно содержится неизменимый смысл…

Все раздражение сегодняшнего дня улетучилось из Белкиной головы, она развеселилась.

– Костя, ты неправильно выбрал профессию! – весело воскликнула она. – Тебе экскурсии надо водить. Люди в очередь будут записываться, деньги рекой потекут!

И тут же прикусила язык: а вдруг он обидится? Не каждому мужчине понравится, если скажут, что он занят неправильным делом, да еще намекнут, что и зарплата могла бы быть побольше.

Костя не обиделся, а, наоборот, улыбнулся. Улыбка освещала его лицо только в самом своем начале, в первое мгновение. Белке интересно было наблюдать за таким непонятным явлением. Особенно за тем, какими становились в этот первый момент улыбки его глаза. Она предполагала, что даже от краткой подсветки они сделаются как-то понятнее, но нет, ни при каком свете невозможно было по глазам угадать его мысли.

«А сам он легко мои мысли читает», – вдруг подумала она, но это не смутило ее и не испугало.

– На старости лет так и сделаю, – сказал Костя. – А ты на меня не злись.

За что не злиться, он не сказал, но ей было понятно, что он это понимает. Как раз в первоначальный момент его улыбки стало ей это понятно.

Какое-то очень тонкое доверие установилось между ними, и было оно дороже, чем глупая девчачья привычка обижаться по пустякам, когда уже через полчаса после обиды не понимаешь даже, из-за чего она возникла.