Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Это случилось в один из тех дней, когда они шли, утопая в песке, оставив лошадей на краю лесочка, вплотную подходящего к изумрудно-зеленым мангровым зарослям, ходульные корни которых выдавались далеко в море. Ветер играл их одеждой и волосами, так что шевелюра Генриха теперь и в самом деле походила на львиную гриву. Сегодня они были особенно молчаливы. Их обычные разговоры о Занзибаре, о Гамбурге, о жизни Генриха в Адене, вообще о жизни, которой каждый жил до их встречи, — все постепенно стало для них не таким важным. Не таким значительным. Теперь это не шло ни в какое сравнение с теми сильными чувствами, которые они испытывали и о которых умалчивали, не решаясь коснуться опасной темы.

Шумел ветер, лениво набегали волны. Вдруг Генрих засмеялся. Салима оторвала взгляд от моря и вопросительно взглянула на него.

— Не хочешь поделиться? — спросила она, словно поддразнивая его, что так легко давалось ей, будто они были знакомы всю жизнь, а не прошедшие несколько месяцев.

Генрих весело покачал головой — словно ему в голову пришла совершенно невероятная мысль.

— Собственно, смеяться тут не над чем, но тем не менее… — Он вновь рассмеялся и посмотрел на свою шляпу, которую держал в руках. — Я как раз размышлял о том, насколько нелеп этот ваш обычай, предписывающий женщинам закрывать лицо полумаской.

— Почему? — остановилась Салима. Генрих сделал то же самое, но взгляд его был направлен поверх ее плеча, к морю, затем он посмотрел на нее, и его глаза вспыхнули.

— А знаете ли вы, — нежно продолжил он, — что пара прекрасных глаз и рот могут быть такими же соблазнительными, как и то, что скрыто под маской?

Салима стояла, как громом пораженная, прежде чем поняла, о чем он, и покраснела до корней волос. Ее взгляд беспокойно метался по пустынному берегу, в ней шла внутренняя борьба… Она обеими руками сдвинула полумаску на макушку, секунду помедлила, веки ее затрепетали, и она храбро взглянула ему прямо в испытующие глаза.

Его глаза жадно впились в ее лицо. На какую-то ужасную долю секунды Салима испугалась, что он будет разочарован, возможно, она не соответствует тому портрету, который он создал в своем воображении. Несмотря на то, что ему уже был знаком ее широкий рот с узкой верхней губой, так же, как и пасмурные глаза, внешние уголки которых были слегка опущены, и несколько длинноватый нос.

Однако Генрих широко улыбнулся и кивнул:

— Да, именно так… так я тебя себе всегда и представлял. Именно таким я представлял твое лицо. — Он нежно, очень нежно коснулся ее головы, покрытой плотной черной тканью.

Его рука скользнула вниз и задержалась на ее щеке… Салима растаяла от этой ласки. Она не отшатнулась, когда Генрих нагнулся и легко прикоснулся губами к ее рту. Она не дышала. Ласка превратилась в настоящий поцелуй, который захватил ее и вознес в заоблачные выси. Генрих заключил ее в объятия и прижал к себе так крепко, что она почувствовала теплоту его тела.

— Салме, — шептал он между поцелуями, и его усы щекотали ей кожу, — моя Биби Салме…

Салима растворилась в блаженстве, в совершеннейшем счастье. Время остановилось, и, казалось, даже волны, тихо шипя, напоминали друг другу, что влюбленным нельзя мешать. Но одна мысль все же пульсировала в ее замутненном сознании, надоедливая, как жужжание черной мухи. И когда она стала отчетливой, Салима почувствовала себя так, будто кто-то ударил ее камнем по затылку.

— Нет, — прохрипела она, отталкивая Генриха и отступая на несколько шагов. — Нет, нам нельзя! — Тяжело дыша, она стояла, прижимая одну руку к губам, сама не ведая, был ли это жест отчаяния или попытка стереть поцелуи, как если бы их не было вовсе. В конце концов рука ее безвольно упала. — Разве ты не знаешь, какое наказание нам грозит за это?

Из Омана отец Салимы привез с собой и религию своих предков — ибадизм. Ибадиты образовали в исламе собственную ветвь, которую считали самой старой, называемую по имени основателя АблАллаха ибн-Ибада. Приверженцы ибадизма учили, что неверных и грешников надо воспринимать без враждебности, но не иметь с ними ничего общего, дружба с ними дозволительна лишь в определенных рамках. Прежде всего — не позволено ничего более интимного, ничего того, что не освящено браком. В худшем случае за это полагалось не что иное, как смерть.

Генрих так побледнел, что это было заметно сквозь загар.

— Я слишком долго живу на Занзибаре, чтобы не знать этого. — Он выглядел беспомощным, однако на его лице читалась твердая решимость. — Но я не могу иначе, Салме. — Он сглотнул и тихо добавил, так тихо, что ветер почти унес его слова. — Хотел бы я, чтобы все было иначе. Чтобы можно было пожать плечами и просто обо всем забыть, как забывают интрижку или веселое приключение, а потом сделать вид, что ничего не произошло. Но, боюсь, для этого слишком поздно. Я не смогу забыть ничего. — Он не сводил с нее глаз. — А ты сможешь?

Салима обхватила себя руками. Она дрожала. И качалась из стороны в сторону. Но не говорила ни слова. Ни единого.

Брови Генриха сошлись к переносице, как будто у него случился вдруг приступ боли. Он резко повернулся и зашагал по песку назад к лошадям.

Аллах, помоги мне! Глаза Салимы наполнились слезами. Фигура Генриха удалялась и наконец расплылась, как и море — она не сводила затуманенных глаз с морской глади, будто бы ожидала, что из синей дали к ней придет помощь…

Я не могу… Я не могу так поступить. И не хочу. Никто не может от меня этого требовать.

— Генрих!

Он остановился и повернулся к ней. Она побежала к нему — по песку, по которому так трудно бежать, оступилась, остановилась, потом опять побежала — прямо на него. Бросилась к нему на шею, покрыла его лицо поцелуями… Он так страстно отвечал на них, что это почти причиняло ей боль.

— Мне нужно вернуться в город, — наконец пробормотал он измученным и в то же время очень счастливым голосом. Мягко освободился он из ее объятий и взял ее за руки, поочередно прижав каждую к своим жарким губам.

Салима помедлила секунду… другую… Ее пальцы впились в его светлую куртку.

— Прошу тебя, останься. Останься сегодня ночью в Кисимбани.

Она видела, что с ним происходит; могла чувствовать, как напряглись его мускулы — и расслабились. Как под ее руками он начал оживать, но еще пытался возражать.

— Ты действительно этого хочешь?

Кто, подобно Салиме, провел детство в женских покоях гарема, кто не раз с любопытством прислушивался к загадочному шепоту двух сарари, кто постоянно обострял слух и взгляд; кто не раз прятался в потайных уголках дворца и невольно подслушивал вольные разговоры и грубые шутки рабов, — тот имел точное представление о вещах, происходящих между мужчиной и женщиной.