Николь Фосселер - Звезды над Занзибаром

Сказать, что Салима чувствовала себя одинокой, было нельзя; со своим полуарабским, получеркесским происхождением, изящно одетая в европейское платье, в смешанное общество Адена она вписалась как нельзя лучше; благодаря ее открытой и искренней манере держаться она быстро заводила новые знакомства, а ее очаровательный маленький сынок, который всегда смеялся и очень редко дичился посторонних, придавал ей особое обаяние.

Только в Адене Салима поняла, как сильно они с Генрихом связаны. Как глубока и сильна их любовь. Если в Кисимбани она могла считать часы, когда он заключит ее в объятия; если в Каменном городе она хотя бы знала, что он рядом — пусть и в доме напротив, — то в Адене она отчетливо ощутила пустоту — ей невероятно его не хватало. Ночами ее тело мучительно тосковало по его объятьям, как будто каждая клеточка его страдала от иссушающей жажды и голода. А днями она отчаянно жаждала, как манны небесной, услышать его голос, услышать его смех — но вынуждена была довольствоваться воспоминаниями. Это было больше, чем страсть. Без Генриха даже в самой маленькой радости, в каждом миге счастья не было полноты ощущений, всегда была трещина, заполненная тоской. И все же с ней была небольшая частичка Генриха — их сын.

На Занзибаре новорожденного сразу после появления на свет обмыли бы теплой водой и посыпали бы приятно пахнущим порошком; надели бы на него рубашечку и туго запеленали бы, оставив свободной только головку; и освобождали бы из этого кокона дважды в день, чтобы искупать и поменять пеленки, и это длилось бы сорок дней — все это делается для хорошей осанки. В течение этого срока младенца могут видеть только мать с отцом, кормилица и доверенные рабыни, может быть, еще близкие подруги молодой матери. На сороковой день этот своеобразный бандаж сняли бы, старший евнух побрил бы головку младенца наголо, и его обрядили бы в шелковую рубашечку и шапочку из расшитой золотой нитью ткани.

Не так дело обстояло с сыном Салимы. Частью оттого, что Тереса не хотела ничего знать о подобных суевериях и заверила молодую мать, что младенец и без этого бандажа не вырастет кривым или горбатым; частью оттого, что Салима сама была преисполнена твердой решимости избавляться от старых занзибарских предрассудков везде, где только можно.

Не было устроено для ее сына и церемонии, коей в гареме отмечался большой шаг в развитии ребенка: когда младенцы уже могут сидеть самостоятельно, их усаживают в коляску, устланную покрывалами и подушками, и обсыпают воздушной кукурузой и серебряными монетками, чтобы остальная детвора могла полакомиться и собрать эти монетки.

Ее сын в марте все еще не имел имени и не был крещен.

По воскресеньям, после утренней мессы, из церкви, возведенной только три года назад и освященной вот уже как два года, в дом четы Масиас приходил англичанин, капеллан англиканской церкви, и почти все, чему училась Салима у Тересы — по части религии, — приказывал ей забыть. Ведь Масиасы были католиками, а капеллан Лумминс должен был ее крестить, правда, он очень уважал эту испанскую чету, но об их вере отзывался не слишком хорошо.

Салима была его прилежной воскресной ученицей, несмотря на то, что многое в Священном Писании она считала жестоким и брутальным и непонятным. Но эта вера была верой Генриха и верой, в которой должен воспитываться ее сын, и она желала принять эту же веру.

В крестильной чаше христианской церкви Адена капеллан Лумминс первого апреля 1867 года в присутствии крестных родителей Тересы и Бонавентуры Масиас крестил сына Генриха Рюте и принцессы Салме бинт-Саид, родившегося в Адене седьмого декабря 1866 года, и нарек его именем Генрих.

— Посмотри, что у меня тут… Как ты думаешь, что это? Это мячик.

Салима толкнула шар из красной резины, немногим больше мужского кулака, и он покатился по ковру — прямо к голеньким толстеньким ножкам маленького Генриха.

— Ма… — пролепетал он и весело зашлепал по мячу. — Ууу… — пропыхтел затем и прополз по толстому покрывалу чуть вперед.

Салима, как всегда, ходила в доме босиком, она подобрала юбки, присела перед ним на колени и пощекотала под пухленьким подбородком, потом ладонью подкатила мяч к себе и снова подтолкнула его с ободряющим возгласом к малышу. Бутуз подарил ей пленительную улыбку во все его круглое личико. Жара на исходе мая, казалось, ему абсолютно не мешает.

— Тебе нравится? Тебе нравится мячик? Да? — манила она его, на что маленький Генрих отвечал такими радостными криками, которые заглушили все остальные звуки в доме и вокруг дома супругов Масиас. Собственный голос привел малыша в восторг, на секунду он умолк, чтобы набрать в легкие воздуха, размахивая ручками в перевязочках.

— Биби.

Бросив беглый взгляд на дверь, Салима застыла, как вкопанная. Смех застрял у нее в горле.

Какую-то ужасно долгую секунду она не знала, что ей делать с руками и ногами, как подняться. Она видела только Генриха, загорелого и пропыленного, волосы и усы отсвечивали золотом, светлый костюм был в пыли и в сером налете от испарений черного камня, которые были разлиты в воздухе Адена.

На миг у нее перехватило дыхание. Даже малыш затих.

— Ген… — выдавила она перед тем, как сумела как-то встать на ноги и сделать два неуверенных шажка. И тут же полетела к нему навстречу, в его раскрытые объятия. — Ты здесь — наконец-то здесь. — Салима плакала и смеялась, покрывая лицо Генриха поцелуями и наслаждалась его поцелуями.

— Моя Биби, — шептал он. — Наконец-то. Моя Биби. — Его руки гладили ее по лицу. — Мне так ужасно жаль, но я никак не мог приехать раньше. Как ты? У тебя все хорошо?

— Да. О да. Сейчас все хорошо, — сказала она растроганно. Ее голос был глухим от поглотившего ее потока счастья и радости.

Она заметила, что Генрих смотрит мимо нее, на их малыша. И она отступила на шаг назад, вытерла мокрые щеки и обеими руками обхватила себя за локти.

Очень медленно подошел Генрих к сыну, присел рядом на корточки. Бутуз выпятил нижнюю губу, избегая его пытливого взгляда и смущенно хлопая по мячу, но, несмотря на это, с любопытством искоса поглядывал карими глазами на незнакомца.

Удивительно ловко для мужчины и все же слегка неуклюже Генрих подхватил сына под мышки и поднялся во весь рост; малыш поджал крохотные ступни и согнул колени. Отец держал его перед собой на вытянутых руках и жадно оглядывал его: круглое личико, унаследованное от матери, шелковые волосики, которые покрывали его головку, были, как нити еще не застывшей карамели. Узкие глаза от него самого. Генрих-младший бесстрашно встретил его взгляд, но потом вопросительно посмотрел на Салиму.

— Привет, сын, — шептал Генрих, и его голос дрогнул, когда он прижал малыша к себе, осторожно касаясь пухлых бархатных щечек губами и своими заросшими щеками — от этой картины сердце у Салимы переполнилось.